– Вместе с ветром. Ветер веет где хочет.

– Он принес нас туда… в Когда, куда ты хотел?

Свет единорожьего рога запульсировал, и свет этот, заключивший в себе синеву неба, отразился в глазах Чарльза Уоллеса.

– До того как гармонии были нарушены, единороги и ветра танцевали вместе, радостно и без страха. Теперь эхтры жаждут завладеть ветром, как и всем прочим, так что случаются моменты, когда они скачут на ветре и превращают его в торнадо, и ты можешь радоваться, что мы ехали не на таком ветре – это всегда рискованно. Но мы попали в то Когда, куда я хотел, и у нас есть немного времени, чтобы перевести дыхание.

Золотистые птички порхали вокруг, а потом небо заполонили бабочки и вплелись в узор вместе с птицами. В траве сновали ящерки, яркие, как драгоценные камни.

– Вот ветер, который не затронут, – сказал Гаудиор. – Пойдем. Этот краткий взгляд – всё, что я могу тебе подарить из этого золотого времени.

– Мы вправду должны так скоро уходить?

– Нужда велика.

Да, нужда воистину была велика. Чарльз Уоллес посмотрел на единорога.

– И куда мы теперь?

Гаудиор нетерпеливо топнул ногой по пышной траве.

– Не Куда! Неужто ты не можешь удержать это в своей человечьей голове? В Когда! Пока мы не будем знать больше, чем сейчас, мы будем оставаться здесь, в твоем собственном Где. Что-то нужно узнать, и нам надо выяснить, что именно.

– А ты не знаешь?

– Я всего лишь единорог. – Гаудиор скромно опустил серебряные ресницы. – Я знаю лишь, что здесь, в этом месте, где ты смотришь на звезды, есть что-то важное для будущего. Но это в любом случае произошло уже после того, как Древняя Музыка сфер была нарушена. Так что теперь мы отправимся в Когда людей.

– А ты знаешь, когда это Когда?

Рог единорога снова замерцал. Чарльз Уоллес начал понимать, что это признак беспокойства или неуверенности.

– Далеко. Мы можем без страха мчаться с этим ветром, ибо здесь древние гармонии все еще не нарушены. Но может стать хуже, если следующее Когда диссонирует. Держись крепче. Я отнесу тебя туда, где ты Погрузишься.

– Погружусь? В кого? – Чарльз Уоллес запустил пальцы в гриву.

– Я спрошу у ветра.

– Ты не знаешь?

– Вопросы, вопросы! – Гаудиор топнул серебряным копытом. – Я не какой-нибудь компьютер! Только у машин есть благовидные ответы на все вопросы.

Рог ярко засверкал, от копыт Гаудиора полетели искры, и они взмыли вверх. Гладкие бока стали текучими, огромные крылья медленно распростерлись, и ветер подхватил их.

Мальчик чувствовал потоки ветра сверху и снизу. Скачка на единороге, скачка на ветре – он ощущал себя полным воплощением свободы и радости. Ветер, единорог и мальчик слились воедино.

Звезды и галактики кружились в космическом узоре, и радость единения была значительнее любого разлада вовне.

А потом, почти без перехода, они оказались среди камней, деревьев и высокой травы, рядом с большим озером. То, что много столетий спустя станет потом звездным валуном, ныне представляло собой небольшую каменную горку. За камнем высилась роща из папоротников и огромных раскидистых деревьев, незнакомых мальчику. Перед камнем вместо долины, как в Когда Чарльза Уоллеса, до самых холмов раскинулось сверкающее под солнцем озеро. Между камнем и озером вдоль берега полукругом выстроились странные хижины из камней и шкур – полудома, полушатры.

Перед постройками кипели жизнь и смех: мужчины и женщины ткали, лепили из глины горшки и миски, расписывали посуду яркими геометрическими узорами. Дети играли у края воды, плескались и пускали блинчики.

Какой-то мальчик сидел на скальном выступе и обстругивал острым камнем древко копья. Он был загорелым и худощавым, с блестящими волосами цвета воронова крыла; его темные глаза блестели, как вода в озере. Скулы у него были высокие, а губы – полные и яркие. Мальчик сосредоточенно трудился. Он посмотрел на искрящуюся поверхность озера и принюхался к запаху рыбы. Потом вернулся к своему занятию, но ноздри трепетали почти непрерывно, как будто он вдыхал зелень травы, синеву неба, запах красной крови животных в лесу. Казалось, мальчик не замечает единорога, стоящего на каменном склоне прямо перед ним, – ну или воспринимает прекрасное существо как нечто само собой разумеющееся. Гаудиор сложил крылья, и они сделались невидимыми; рог сиял ровным светом.

Мег напряженно прижала руку к боку Ананды. Большая собака повернула голову, и теплый розовый язык успокаивающе лизнул руку.

Все чувства Мег обострились, как никогда прежде, – так не бывало даже в детстве. Синева неба была такой яркой, что слепила ее внутреннее зрение. Хотя на чердаке было прохладно, Мег ощущала лучистое тепло дня; кожа ее пила очарование солнца. Никогда в жизни она не ощущала с такой силой ни тучности темной почвы, ни опьяняющей силы ветра.

Но почему? И как? Она видела единорога, но не видела Чарльза Уоллеса. Где он?

Потом она поняла.

Чарльз Уоллес был Внутри того мальчика на камне. Неким странным образом Чарльз Уоллес был этим мальчиком, смотрел его глазами, слышал его ушами – никогда еще пение птиц не звучало с такой искрящейся ясностью, – обонял его носом, а вникание передавало все эти пробудившиеся чувства ей.

Гаудиор тихо заржал.

– Ты должен быть осторожен, – предупредил он. – Ты не Чарльз Уоллес Мёрри. Ты должен забыть о себе, как делаешь это, когда вникаешь со своей сестрой. Ты должен стать своим хозяином.

– Мой хозяин…

– Харселс из народа Ветра. Ты не должен знать больше, чем знает он. Когда ты думаешь внутри его мыслей, ты должен держать свои мысли в стороне от него. А лучше вообще их не думать.

Чарльз Уоллес нерешительно шевельнулся внутри Харселса. Как бы он сам воспринял такое вторжение со стороны кого-то другого? Вторгался ли кто-то в него?

– Нет, – ответил Гаудиор, обращаясь к той части Чарльза Уоллеса, которая медлила полностью слиться с Харселсом. – Мы не посылаем никого в Погружение, если только опасность не становится настолько велика, что…

– Что?

Свет рога замерцал.

– Тебе известно кое о чем из того, что может произойти, если твоя планета будет взорвана.

– Немного, – жестко произнес Чарльз Уоллес. – Равновесие может нарушиться настолько, что солнце взорвется и превратится в сверхновую.

– Да, это одна из вероятностей. Все, что происходит внутри сотворенного Порядка, сколь бы мало оно ни было, оказывает свое действие. Если ты злишься, эта злость прибавляется ко всей той ненависти, при помощи которой эхтры исказили музыку и разрушили древнюю гармонию. Когда ты любишь, эта любовь вливается в музыку сфер.

Чарльз Уоллес ощутил дрожь неуверенности.

– Гаудиор, что я должен сделать… Внутри Харселса?

– Ты можешь начать наслаждаться пребыванием Внутри его, – предложил Гаудиор. – В этом Когда мир все еще знает Древнюю Музыку.

– Он видит тебя, как вижу я?

– Да.

– Он не удивлен.

– Для радости ничто не удивительно. Успокойся, Чарльз. Вникай с Харселсом. Будь Харселсом. Позволь себе решиться.

Единорог ударил копытом по камню, так что брызнули искры, соскочил с него, описав огромную дугу, и ускакал в лес.

Харселс встал и устало потянулся. Он тоже спрыгнул с камня с презирающей гравитацию грацией танцора балета, приземлился на упругую траву, весело кувыркнулся, вскочил на ноги и побежал к воде, окликая детей, ткачей, гончаров.

На берегу озера он застыл, обособившись от кипящей вокруг деятельности. Он поджал губы и мелодично, призывно свистнул, а потом позвал негромко:

– Финна, Финна, Финна!

Вода посреди озера взволновалась, и какое-то крупное существо поплыло к Харселсу, временами выпрыгивая из воды, и мальчик тоже кинулся в воду и поплыл к нему.

Финна была похожа на дельфина, только поменьше, и кожа у нее переливалась сине-зеленым. Встретившись с Харселсом, она выпустила фонтан через дыхало и окатила мальчика, тот рассмеялся.