- Что значит - якобы? Так принимала или нет? - вопрошает начальник колонии.
Пожимают плечами офицеры - сие есть тайна.
Присуждает взволнованный начальник сладострастцу-кавказцу шесть месяцев, всем остальным упомянутым, кроме уходящего и неразгаданного Синичкина, - по десять суток изолятора.
- Нет, - говорит, - дайте-ка и этому Кочеткову шесть месяцев, он созрел для более весомых сроков.
Фиксируют все офицеры и клянутся бдеть денно и нощно за комнатой свиданий, что так легко становится местом столь мрачного разврата. А Баклановым займется Волков.
Похмурится Львов, почешет за ухом.
- Ну а с планом как?
- Как... как обычно: перевыполняем. А также заготавливаем картоху и овощи на зиму.
- Правильно, - смягчается тогда подполковник Львов, говорит мудрое: Готовь сани летом, а телегу зимой.
Все радостно кивают.
- А вот, - выскочит какой-нибудь вздорный лейтенантик, - вопиющий случай! Во вторую смену, в промзоне, в швейном цеху одели душевнобольного Стрижевского в женскую одежду!
- Как так в женскую одежду? - вскинется радетель моральных устоев Львов. А подать мне переодевших!
Все тут потихоньку посмеются, а лейтенант, возможно, растеряется, он-то уже свой суд свершил.
- Виновный, Чирков, что сшил ему женскую косынку и платье, уже в изоляторе! - доложит.
- Вот так... В женскую одежду... - успокоится Львов. - Правильно, изолятор. - Но тут вспомнит, может быть, и о стебанутом Стрижевском. - А чего ж этот Стрижевский у нас делает? Почему не отправлен в психбольницу?
Похмельный майор медслужбы тут как тут.
- Нет, - говорит, - разнарядки на этап на данного больного. Ждем... - и икает при этом майор медслужбы, - не первый месяц... Бывает, и больше года ожидаем.
- Да они ж за год его в Софи Лорен приоденут!
Посмеются офицеры шутке Петра Матвеевича.
Незадачливый лейтенант ввернет еще более глупое, но - факт...
- А вот Пеночкина застали за... В общем, к приводу швейной машинки приделал, понимаете, искусственную эту... Ну, влагалище, и...
- Какое искусственное? - не поймет подполковник.
- Да сам слепил из...
- Из гуммиарабика, - подскажет кто-то. Есть в цеху такой материал - черт знает для какой надобности он там, вполне возможно, для той самой.
Поморщится и вздохнет начальник колонии. Совсем плохо станет лейтенанту.
- Да, вот еще раз представляю тем, кто у нас недавно. Остальные-то хорошо его знают... - покажет Львов на героя моего повествования. - Медведев Василий Иванович, опытный товарищ, бывший замполит Зоны, он со всеми пятнадцатью отрядами справлялся, а вы сейчас мне ноете тут, что тяжело. Направляем его в шестой отряд, там он сейчас нужнее всего.
- Если доверите, не откажусь! - встанет, оглядит всех орлом старый служака, поведет перебитым крылом-рукой, еще в войну простреленной, плохо сгибающейся.
- Как не доверить? - любовно оглядит верного служаку своего начальник наш. - Родина оценила труд Василь Иваныча орденом, это ли не доверие?
Доверие-доверие, только второй орден на нас уж не заработаешь, мог бы и приусадебным хозяйством заняться или эти, как их... корни и сучья затейливые крученые собирать, тоже дело, больно их много в близлежащих лесах - корежит лес природа, будто мстит за что... Нет, поди-ка - снова к нам, затуманивать головенки зэкам байками о всеобщем благоденствии, что наступит, ежели они бросят озоровать-грабить... Ну, давай дерзай, Василь Иваныч, Мамочка наша, мать вашу...
...И выйдут все на свежий воздух, закурят под плакатом "На свободу с чистой совестью" и подумают: нет, не зря утро прожито, а жизнь удивительна и прекрасна по большому счету. А вечерком можно по случаю прихода Иваныча и сообразить шашлычка на природе - она ведь шепчет, шепчет... Ну а пока разбредаются по Зоне, по уготованным им судьбой и штатным расписанием местам...
ВОЛЯ. ОРЛОВ
Для неприхотливого взгляда Зона - не худшее из подобных поселений - могла бы показаться этаким городком-пансионатом, тут тебе и волейбольная и баскетбольная площадки, турники да брусья, летняя эстрада, где в эти дни по выходным показывали веселые и патриотические фильмы из жизни советского народа. Зимой же зэки окунались в сладкую киношную жизнь в зимнем клубе, в мир мудрых мыслей - круглогодично в библиотеке, в мир грез от распаренного тела в бане, а в наиболее сладкий мир чревоугодия - в столовой.
Весь этот, казалось, вполне пригодный для человеческих экземпляров мир окаймляли чистые асфальтовые дорожки, что вели невольников в центр Зоны, где возвышались два ухоженных фонтана в окружении аккуратно подстриженных газонов и цветочных клумб - ну прямо дворянское гнездо...
Все это не могло, безусловно, хоть на миг заглушить в них тяжкое состояние неволи, безнадеги, под стать которому складываются и мысли, и чувства. Одному состояние это нашептывает раскаяние, а от него и к высотам нравственным, к очищению - один шаг. Другому здешняя жизнь-нежизнь подсказывает остервенелое убеждение, что главное - не попасть-ся, в другой раз сделать умнее, но отказываться от прежних жизненных ценностей, воровских, скажем, - упаси боже... Но и над теми, и над другими ежедневно висит тоскливое осознание своей отверженности, ненужности, и тем унизительнее становится существование. Именно в такой миг чаще и раскрывается вся человеческая сущность, старательно оберегаемая на воле.
Рядом с фонтанами стоял большой стенд наглядной агитации с портретами членов Политбюро ЦК КПСС, именуемый зверинцем. В верхнем левом углу стенда покоились медные барельефы трех бородатых основоположников "Берендеева царства" - коммунизма. Их ласково звали "три мудака". Черный ворон по своему преступному умыслу выбрал именно этот стенд для оправки естественных надобностей. Жирные белые полосы на бессмертных ликах приводили в исступление замполита. Зверинец усердно драили тряпками шныри, смачно плевали на вождей, с трудом удаляя засохшую клейкую массу. А на рассвете ворон обязательно садился на стенд и прицельно помоил великих коммудистов... Дурной пример птицы подмывал зэков сделать то же самое, но на зверинце сидеть - западло...
...А душевнобольной Стрижевский, бывший выпускник юридического факультета Ленинградского университета, любивший больше всего прозаика серебряного века Ремизова, читавший запрещенного Бердяева и лично знакомый с великим подводным странником Жаком-Ивом Кусто, в двадцать пять лет прошедший с экспедицией через Каракумы, а в тридцать один чуть было не защитивший диссертацию по "Принцессе Турандот" и творчеству Станиславского, умница, путешественник, убивший свою сквалыгу тещу, сидел в черном от грязи белье и улыбался, вспоминая, какой он был красивый днем, когда его кружили в танце и улыбались ему...
А душевно здоровый и насмерть запуганный джигитом Цесаркаевым "балерун" и романтик Синичкин, любимец курса, позер, человек тонкий и нервный, любитель девочек и крепкого столичного кофе, лежал в углу барака, предвкушая близкую волю, готовый на все ради нее. Да, его опять побили эти двуногие свиньи и предлагали ему самое ужасное. Но он выдержал, он не поддался им, как поддался тогда, когда пришел в Зону, и еще много раз. И когда отдавал в дни свиданий свою мать этому подонку, и тот ночью приходил к ней, а он, Синичкин, сидел в соседней комнатке-кухоньке и плакал, как ребенок. И мать терпела, потому что знала - это ради него, сына, чтобы ее кровинушку не трогали в этом проклятом месте. И он терпел, потому что знал: это все ради того, чтобы однажды выйти на волю целым и невредимым, сохранить зубы и ребра и увидеть свой балетный класс.
Могли ли помочь этим - душевнобольному и здоровому душой - те, что заседали утром? Конечно же нет, это только им кажется, что что-то в их власти...
А в чьей же? Ну, вы же сами знаете, зачем эти вопросы?
Во власти Того, кому было угодно потом распорядиться жизнью этих двоих самым лучшим образом; возможно, с учетом тех мук, что приняли здесь эти две грешно-безгрешные души.
