- Какой ужин, кусок в горле стрянет вторые сутки... Даже в самолете не могла поесть.

Вера увела ее в зал укладывать... Я курил на кухне папиросы, одна за другой, запивая сердечными каплями, пока Вера не хватилась и не отобрала пачку. И чую, тоже глаза мокнут, теперь уже о душе этой женщины... Это какое же надо большое сердце иметь, чтобы заочно, увидев мельком всего один раз страхолюдного Квазимоду, так полюбить и убиваться... Господи-и... Никто в мире не сможет стать рядом с русской бабой по высоте души... Никто...

ВОЛЯ. ГЛАВВРАЧ СОКОЛОВ

Она стеснительно вошла в мой кабинет и скорбно застыла у порога. На голове черная косынка, глаза опухшие, губы покусаны...

- Проходи, Надя... Он звал вас во время операции... Проходите...

Не надо было этого говорить, старый дурак, зарыдала. Я подошел, обнял ее за плечи, погладил по голове, усадил на стул и долго разглядывал, раздумывая, и наконец решился. Встал, замкнул изнутри дверь на ключ, вернулся в свое кресло и отключил телефон.

- Где он... урна. Можно забрать?

- Забрать можно, но при одном условии...

- При каком?

- Мой друг Медведев рассказал его судьбу... Сегодня десятое ноября, День милиции, - старик хирург взглянул на настенный календарь, - Медведев только что звонил мне из Зоны, начинается бунт... Я отсидел там двенадцать лет после войны... и сердце кровью обливается... Может все кончиться трагедией... я чувствую этот запах смерти... Так вот, ему о бунте ни слова, попрется туда.

- Кому - ему?

- Иван жив, он у меня дома...

- Как жив?! - вскочила она, опрокинув стул.

- Я сделал невозможное... я все же полевой хирург, и практика у меня на фронте была уникальная, еще не таких спасал. И все же он умер в конце операции... Увезли в морг... Я сообщил об этом Медведеву. А через сутки я был на вскрытии в морге, подошел в дальний угол к нему... смотрю и глазам не верю. Простыня на груди шевелится... дышит. Чудо какое-то! Всех разогнал... Сделал уколы, перешил раны. А ночью украл! Засунул в свою машину и привез домой. В Зону сообщил, что труп кремирован... Что будем делать?

- Поехали, поехали к нему, скорее! - Глаза ее сияли... - Спасибо вам... я... я вам сальца пришлю деревенского...

- Пришли, сальцо я люблю, - рассмеялся я. - Вот что будем делать, - встал и походил по кабинету, - я уже все предпринял за эти две недели. Умер у нас один бродяга... я проверил через друзей... Детдомовец, вербованный сюда на стройку... Родни нет, документы в ажуре. Местный умелец, бывший мой корешок по лагерю, который и сейчас из простой газеты червонцы делает, и никакая экспертиза их не отличает от настоящих, мне ксивы чуток подправил, влепил новое фото Ивана. Все чисто...

Только теперь у него другая фамилия... Имя осталось такое же, отчество вписали "Максимович". Забирайте! Поезд ночью, подвезу сам к вагону на машине. Слеплю все справки и направления, что везешь его в санаторий на лечение после несчастного случая на шахте. Согласны?

- Да...

- Подумайте... Если об этом узнают, нам обоим не сносить голов... Я старик, а вы молодая... вам еще жить да жить...

- Да! Да! Да! Я согласна!

- Молодчина! И где он тебя откопал такую? Мне вот не повезло. При родах померла с ребенком. А меня уже арестовали тогда. Всю жизнь бобылем. Да и кто бы стал со мной жить при такой работе, днюю и ночую тут, в больнице... А завидки берут... Сейчас обед, поехали ко мне... Им я его не отдам!

- А Василий Иванович знает?

- Нет.

ВОЛЯ. НАДЕЖДА

Мне кажется, что машина ползет как черепаха... Останавливается... Я как во сне... Идем по лестнице... Щелкает ключ в замке... Захожу в квартиру, пахнет лекарствами... Никого... И вдруг из кухни появляется красивый, высокий мужчина... Я не угадываю... Замираю... Это не он... шрама нет... чистое лицо, только царапинка по щеке... Густой темный волос на голове...

И тут! Я вижу глаза... глаза его... Боже! Бросаюсь к нему... слезы... слезы... целую его лицо... пахнет лекарствами... как сквозь вату слышу голос Николай Тихоныча:

- Осторожно, швы разойдутся...

Целую глаза его, волосы, они ползут под руками, и тут понимаю, что это парик... хохочу, как девчонка... Спрашиваю:

- А где же твой шрам, Квазимода?

- Это я его маленько подремонтировал, - кхекает за спиной Тихоныч, удалил рубец, - как хирург я не мог вытерпеть такого кощунства в своей профессии. Ну, вы тут хозяйничайте, а я поехал на вокзал за билетами... Счастья вам, голуби... Если родите сына... назовите Колькой... У меня детей нет... Все... Уехал...

ВОЛЯ. ИВАН БЕЗРОДНЫЙ

Мы сидим на тесной кухне и не можем наглядеться друг на друга. Надя гладит мою еще перевязанную руку... пальцы уже шевелятся, работать будет... Молчим...

- Больно было, когда рубец вырезали?

- Не помню... Очнулся уже здесь и без рубца, он мне его прям тут и удалил... заживает быстро, сам себя не узнаю... Паспорт теперь у меня на другого человека... ему, видимо, в детдоме дали фамилию - Безродный.

- Знаю...

- Что будем делать?

- Жить, Ваня, жить...

И тут, видя мою робость, сама обнимает меня и крепко целует в губы... еще... еще... шепчет:

- Родной, жалкенький мой... Ванечка...

Боже ж ты мой, думаю, за что же мне такое счастье подвалило?! Вот счас проснусь... на вертолетах в изоляторе... и головой о стенку стану биться. И вдруг встал в глазах Поморник... исповедь... скрипнул зубами, чтобы сдержать слезы, и не смог... Сидим целуемся, ревем вместе... Я как дитя малое раскис... Чую, совсем другим становлюсь рядом с ней... Ликует душа... Хочется выйти на улицу и заорать во всю глотку от радости!

Ночью уселись в машину Тихоныча. А меня страх душит, колотун напал... Не дай бог, опера возьмут... сорвется все... опять Зона... Озираюсь кругом... Тихоныч оборачивается и через плечо говорит:

- Не паникуй! Нет больше Квазимоды... Никто искать не будет тебя никогда и нигде... сжег я Квазимоду в топке крематория! Пока это единственный выход... Временный... Я буду хлопотать, чтобы тебя посмертно помиловали за то, что в поножовщине спасал офицера... Когда это пробью через Москву, а у меня там большие друзья есть... можно будет восстановить фамилию и легализоваться. Пока нельзя...

Остановились.... Вокзал... Идем... Ментовский наряд... я аж похолодел весь, споткнулся... Надя поддержала под руку... Прошли... Тихоныч говорит:

- Вот билеты в вагон СВ... Вот все документы... До Москвы будете жить в отдельном купе, особо не шастайте по вагонам... Надь, когда приедете в деревню, отпиши письмо мне...

Поезд... Вагон... у меня по спине мурашки, опять менты шарашатся, и кажется, что все смотрят на меня... Вот-вот схватят... Иду как во сне... Двухместное купе... я таких и не видал, все на столыпинских катался... Тихоныч ставит на стол большую сумку...

- Вот вам еды до дома хватит и пять тысяч рублей на первое время...

- Да вы что! Такие деньги, - было заикнулся я возмущенно.

- А мне что ими прикажешь - свой деревянный бушлат обклеивать, когда помру? - тоже возмущенно. - Берите! У меня зарплата - не проедаю.

Трижды целуемся по русскому обычаю, Надя в слезах. У меня комок в глотке, хриплю:

- Спасибо, милый человек... век не забуду!

- Ладно, - смеется, - лучше наказ мой не забудьте. Если парень будет, Николаем назовите. Крестным стану. Мой Колька так и не родился из-за тюрьмы... - И помахал рукой.

С лязгом трогается поезд... Открываю занавеску, смотрю в окно... Уплывает ночной город, поселок... И вот, является из ночи Зона... Над нею полыхает до туч мертвенное зарево прожекторов... Огненной гадиной уползает назад, извивается, шипит, и вдруг ее закрывает какое-то высокое здание... огоньки в окнах деревни... И тут я угадываю в отсветах фонарей огромную полуразрушенную церковь, перекошенные купола и кресты, пустая колокольня, обросшая бурьянами, провалившаяся крыша... окна зияют пустотой... И тут я словно возрождаюсь, огромный прилив сил, я понимаю, зачем еду и куда... Оборачиваюсь и обнимаю, зацеловываю Надю...