– Лучшего пса перед охотой не кормят, – ответил Сигурд, подмигивая Улафу.

Тот подавил ухмылку.

– Но если ты принес хорошие вести, скоро будет чем брюхо набить.

Настала очередь Флоки усмехаться.

– Разжиреем, как ты, Дядя, – сказал он, просовывая голову в ворот чистой рубахи.

Итак, двадцати датчанам предстояло стать наживкой на крючке братства. Правда, Сигурд сказал не «наживка», а «наковальня», подразумевая, что братство будет молотом, но я чувствовал себя наживкой, когда вместе с датчанами вел «Морскую стрелу» к берегу в сгущающихся сумерках. Хорошо, что Пенда упросился со мной, – ему не терпелось обагрить меч свежей кровью. Оставив остальных волков в тихой бухте, мы обогнули мыс и вскоре подошли к широкой гавани, где на волнах мирно покачивались рыболовные челны. Вдоль берега тянулись причалы, где кроме лодок стояли еще и ладьи, а значит, за невысоким голым холмом лежала большая деревня.

– Похоже, мы кому-то рыбачить помешали, – злорадно ухмыльнулся Пенда, когда лодки бросились от нас врассыпную, как блохи от огня.

Мы высадились на берег с жалким снаряжением: копьями, несколькими секирами и охотничьими луками. Кольчуг не было, а шлемы мы с Пендой оставили на «Змее», настояв все же, что мечи возьмем с собой.

– Да что за люди тут живут? – спросил датчанин по имени Агнар, касаясь амулета на шее и сплевывая на песок.

Местные жители, которые сначала стояли, гадая, кто мы такие, теперь кинулись вверх по холму, словно вспугнутое стадо. Они и на людей-то были не похожи: кожа темно-синюшная, как у трупов, пролежавших неделю в могиле, бороды черные или седые, а на головах намотано полотно.

– Никогда таких не видал, – изумился Рольф, метнув копье в одного из них и промахнувшись. – На мертвецов похожи!

– Это же драугры! [16] – завопил другой датчанин.

– Шустроваты для мертвецов, – заметил я.

Мы побежали вслед за странными синелицыми людьми, оставив четырех датчан во главе с Огном охранять «Морскую стрелу».

– Чертовы ноги, будто не мои! – прокричал Пенда на бегу, однако он, как и я, ухмылялся в предвкушении удачной охоты: добыча в ужасе пыталась спастись, и жар погони еще сильнее горячил кровь.

Бежалось по песку трудно, да и ноги не слушались после корабля, но будучи налегке – без тяжелых кольчуг и щитов, – мы стремительно сокращали расстояние. Внутри закипала радость от того, что впервые за долгое время под ногами твердая земля, а не палуба «Змея».

Кто-то из датчан заулюлюкал, копьем пригвоздив седобородого старика к песку, – среди вороха белых одежд расплылось алое пятно. Мы бежали мимо брошенных рыболовных сетей, корзин с уловом и перевернутых лодок к видневшемуся впереди корявому подлеску. В темноте раздавались похожие на вой крики темнокожих людей. Словно раненые звери, они совершали гибельную ошибку – вели нас к своему логову: нагромождению белокаменных хижин с навесами из хвороста, кое-как освещенному фонарями и масляными плошками.

Засевший где-то лучник выпустил в нас стрелу. Потом еще один – стрела просвистела на расстоянии вытянутой руки от моего лица. Я чуть было не закричал: «В стену щитов!» Впрочем, рассчитывать на сплоченность не приходилось – сейчас мы были не воинами, а грабителями без щитов, и, встав плечом к плечу, превратились бы в легкую мишень для стрел и копий.

В узком проулке датчанин, склонившись над убитым синелицым, разматывал полотно у того на голове, ахая, что оно никак не кончается. На белых стенах домов замелькали причудливые зловещие тени – датчане выбивали двери и выволакивали на улицу темнокожих женщин и детей.

– Ворон! – закричал Пенда, указывая на северо-восток. – Грядет заварушка! – Глаза уэссекца блестели, шрам на лице казался белым в свете огромной луны.

– Идут! – прорычал я.

Некоторые датчане бросили женщин и сбежались ко мне. Им не терпелось проявить себя в настоящем бою, что было кстати, потому что впереди показалась кучка темнокожих мужчин с щитами, судя по всему, обитых железом – в них отражался свет факелов. Воинов было семь или восемь, но к ним подходили еще, некоторые на ходу натягивали тетиву на луках.

– Как они еще дышат-то с таким цветом кожи? – недоумевал один из датчан.

– Ждут, что мы первые ударим, – сказал Пенда.

– Разумно, – отозвался я.

Синелицых становилось все больше, и они знали: чем дольше мы выжидаем, тем больше своих подоспеют к бою.

– Надо ударить по ним, – сказал я Рольфу на норвежском, – и чем скорее, тем лучше.

Рольф поджал тонкие губы и почесал впалую щетинистую щеку.

– Я все думаю: что внутри той «титьки Герд»? – Он кивнул на странное с виду сооружение.

Датчане заухмылялись. Герд была прекрасной великаншей, ради которой повелитель дождя Фрей отказался от саморазящего меча.

– То, что там находится, для них ценнее женщин, их они так не защищают.

Рольф был прав. Люди в широких одеждах не торопились покинуть свой пост у каменной башни размером с три-четыре дома, которую венчала гладкая и круглая, как голова Браги, крыша. Ее опоясывали деревянные мостки, освещенные факелами, так что постройку было хорошо видно издалека даже ночью.

– Сдается мне, там у них серебро, а может, и золото.

– Зови своих, Рольф, – сказал я, прикидывая на глаз количество врагов.

Многие с виду были неплохо вооружены, но мы превосходили их числом.

– Датчанам придется пустить в ход каждое копье, – сказал я. – Если не нападем сейчас, враг осмелеет.

– Надо бить, – прошипел Пенда, – пока не вспомнили, что они не бабы в юбках.

– Знаю, – огрызнулся я.

Большинство датчан продолжало грабить дома и насиловать женщин. Один из синелицых размахивал руками, указывая на нас, и вопил как сумасшедший. «Пора», – подумал я, мысленно прося у Одина-Копьеметателя побольше отваги.

– Ты идешь или нет, христолюбивый овцедрал? – обратился я к Пенде и крепче сжал в одной руке копье, а в другой – меч.

А потом с криком, от которого и мертвый бы проснулся, ринулся на врага.

В бою есть упоение – бесшабашное, дикое чувство, лишающее нас достоинства, разума и всего того, чем мы отличаемся от зверей. Еще есть страх, но когда проливается первая кровь, страх уступает место жажде убивать, ибо если не убьешь ты – убьют тебя.

Мое копье лязгнуло по обитому железом щиту; оказавшийся рядом датчанин махом врубил секиру в обод и дернул щит на себя, а я вонзил меч в чернобородое лицо – череп чавкнул и раскололся. Я оттолкнул труп в сторону и с ревом ринулся вперед, взламывая стену щитов, пока враг не успел опомниться. Крутанувшись, я всадил копье одному из врагов между лопаток, Пенда подсек ему ноги, а датчане вгрызлись в строй синелицых, словно стая голодных псов. С дикими воплями они рубили секирами направо и налево, нисколько не заботясь о собственной шкуре. Темнокожие тоже вопили. Это была жестокая, неистовая схватка – один взмах блестящего клинка в лунном свете, и человек мертв.

– Твои датчане – псы бешеные! – прокричал Пенда, поражая копьем темнокожего, который пытался унести ноги.

Я занес копье, делая вид, что прицеливаюсь, но противник разгадал мой маневр и тяжелым кривым мечом выбил копье у меня из рук. Я ударил его локтем в подбородок, отступил на полшага и, размахнувшись, вонзил клинок ему в шею. Глаза темнокожего закатились, колени подогнулись. Я выдернул клинок, и темная кровь обагрила белую, омытую лунным светом стену. Рядом датчанин с ужасающим рыком прыгнул на врага, нанося тому удары ножом в лицо и в грудь. Я прислонился спиной к стене, переводя дух и наблюдая за тем, как затихает бой.

– Не всех перебили, – сказал Пенда, указывая на трех темнокожих, которые, побросав оружие, удирали, пока их товарищи гибли в резне.

– Да и ладно, – ответил я.

Опустившись на колени перед одним из трупов, я разрезал на нем одежду. Датчане со смехом срывали окровавленную одежду с другого трупа в надежде поживиться. Двое их товарищей полегли, несколько были ранены, но датчане знали, что проявили себя храбрыми воинами, и теперь упивались радостью оттого, что остались живы.