- Олег, здесь нельзя курить, - услышал я голос Лифшица.

Я непонимающе воззрился на него, с трудом переходя от своих мыслей к реальности.

- Затушите сигарету, - повторил он.

Я, наконец, понял, что он сказал, скомкал окурок и оглянулся в поисках мусорной корзины, но ничего не нашёл, а кидать на пол в студии, не хотелось. Начал бродить между столиками, вышел в коридор в поисках сортира. Увидев стилизованное изображение мужика, хотел открыть дверь, и вдруг услышал голос Верхоланцева, идущий из комнаты напротив:

- Все нормально, Давид. Все нормально.

- Дима, не забывай, ты мне сильно задолжал, - послышался голос Розенштейна. - Ты говорил с ним на эту тему?

- Нет пока. Поговорю.

- Что значит - поговорю? - голос Розенштейна звучал очень раздражённо. - Ты должен был с самого начала ему сказать! Без этого наша сделка не действительна! Запомни!  А если он откажется, дальше платить ему будешь из своего кармана! После того, как Северцев коньки отбросил, я горю, как свеча. Ты  это понимаешь?

- Кто же виноват, что он преставился? А, Давид? - поинтересовался ядовито Верхоланцев.

- Никто не виноват, - зло буркнул продюсер.   - Ох, Дима, мне ещё надо с ментами дело уладить. Господи Иисусе, как мне все это надоело.

Послышался скрип открываемой двери, и я шмыгнул в туалет. О ком говорили продюсером с режиссёром? Наверняка, обо мне. Интересно, и в чем таком я должен участвовать? Значит, Розенштейн согласился платить мне такую ставку неспроста. И  придётся отработать её. Очень надеюсь, что не в борделе.

Я вернулся на площадку, где уже поменяли освещение, передвинули камеру к одному из столиков. Милана переоделась в другое платье - блестящее, обтягивающее её прелести, как змеиная кожа. Надо просто быть педиком, чтобы не хотеть эту женщину. Я сел за столик, как было нужно по сценарию.

- Так, Милана, все то же самое, что с Северцевым, - рядом возник Верхоланцев. - А ты, итальянский мачо, сыграешь нам на балалайке, - произнёс он с издёвкой, обращаясь ко мне. - Ну чего уставился? Тебе, Верстовский,  не итальянских мафиози играть, а быдло с сохой. Соберись.

Тоже мне Отелло хренов. Будто я давал повод. Специально затащу Милану в постель, чтобы стареющему индюку было, за что меня ревновать.

Милана вышла из служебного помещения, села за мой столик. Закурив тонкую сигарету, хорошо поставленным голосом спросила:

- Франко, когда ты, наконец, оставишь нас в покое?

- Никогда, - ответил я. - Малышка, что ты нашла в этом ублюдке?

- Не смей говорить о нем так! Ты его мизинца не стоишь! Он лучше тебя во всем. Талантливый пианист и честный, порядочный человек!

- Я тоже талантливый, - я усмехнулся. - Никто в Чикаго, может быть, во всех Штатах, не умеет так артистично вскрывать сейфы. И раньше тебя устраивала моя нечестность. Я грабил банки только ради тебя.  И мог в любой момент завязать. Мне ведь многого не нужно. Ты знаешь. Но тебе нравилось находить утром букет свежих орхидей и вазочку со свежей клубникой. Даже зимой. Ты сможешь обойтись без этого? - спросил я насмешливо, откидываясь на спинку кресла. - А также без финтифлюшек с бриллиантами, изумрудами, рубинами, шикарного Кадиллака и дорогого белья?

- Обойдусь, - спокойно сказала Милана. - Франко, я больше не люблю тебя. Ты должен это понять. Я не кукла, не вещь, которой ты можешь безраздельно владеть. У меня есть чувства, душа, наконец. Ты должен с этим считаться.

- У меня тоже есть чувства и душа, - я взял Милану за руку, стал нежно целовать  тонкие, нервные пальцы, что не предусматривалось в сценарии. - Люблю тебя так, как никто никогда не будет любить.

Милана чуть заметно растерялась от моей отсебятины, но быстро нашлась. В глазах зажёгся неподдельный интерес.

- Если ты меня по-прежнему любишь, то отпустишь, - сказала она по сценарию.

- Никогда в жизни! Я его пристрелю.

- Даже, если ты его убьёшь, не сможешь вернуть меня! - произнесла Милана свой текст. - И закончишь свою жизнь на электрическом стуле!

- Белла, ты бы с удовольствием посмотрела бы, как меня на нем поджаривают? А?

- Я этого не говорила.

- Но представила. В твоей любви ко мне всегда был элемент садизма. Тебе нравилось меня мучить. До смерти.

- Стоп! - крикнул Верхоланцев.

Я встал из-за столика и мрачно проговорил, делая вид, что смущён:

- Извините меня за самодеятельность. Этого больше не повторится.

- Дурак ты, Верстовский, - проговорил главреж снисходительно. - Именно так и будем снимать. Кирилл, приготовься, - обратился он к оператору. - Повторить сможешь? - спросил он уже меня.

Я кивнул, сел за столик. Возле Миланы суетились гримёры, поправляя грим взмахами больших кистей. Я не понимал, зачем это делать, она выглядела сногсшибательно. Я объяснялся в любви на глазах её мужа-режиссёра, мысленно заключив себя и Милану в цилиндр с зеркальными стенами, в которых отражались только мои чувства. И ощущал необыкновенную лёгкость и гармонию. Мы повторили весь диалог, я дошёл до слов любви, взял её руку и опять стал нежно целовать.

- Стоп! - заорал Верхоланцев, заставив меня вздрогнуть. - Откуда посторонние на съёмочной площадке! Немедленно убирайтесь!

В дверях нарисовалось двое рослых широкоплечих молодцов в сопровождении Розенштейна, выглядевшим на их фоне карликом.

- В чем дело, Давид? - удивился Верхоланцев.

- Мельгунов приехал. Быстро все организуй для съёмок. Он долго ждать не будет.

- Пошёл он в задницу!  - проорал Верхоланцев. - Пусть уматывает обратно на свои Канары, ублюдок!

Розенштейн, схватив его за рукав, отвёл в сторону, они начали громко ругаться. К нам подскочил перепуганный, иссиня-бледный как покойник,  Лифшиц и быстро, запинаясь от волнения, пролепетал:

- Милана Алексеевна, останьтесь. Олег, вам придётся выйти.

- Может мне домой уехать? - поинтересовался я с долей иронии.

- Нет-нет, вы можете понадобиться. Не уходите далеко.

На лице Миланы появилась брезгливая гримаса. Продолжив линию её взгляда, я обнаружил в проёме двери брюнета в гавайской рубашке, с накинутым на плечи розовым пиджаком с набивным рисунком из цапель. Он нежно держал за руку смазливого белобрысого юношу с еле пробивающимися усиками, одетого в тёмную рубашку с ярко-алыми всполохами,

- Быстро освободить помещение! - услышал я чей-то зычный голос. - И проветрить! Немедленно! Почему дерьмом воняет?

В середине площадки возвышался бугай в мешковатом костюме и тёмных очках. Безумно хотелось сказать, что до того, как на площадке появились новые персонажи, воздух был приятный и вполне свежий. К брюнету подскочил кто-то из обслуживающего персонала с серебряным подносом, на котором стояла фарфоровая чашечка и высокий стакан с ярко-оранжевой жидкостью. Мельгунов манерным движением снял чашечку и поднёс к губам. Вокруг него засуетилась куча народа.

- Убрать всех фотографов! - гаркнул один из сопровождающих Мельгунова орангутангов. - Быстро!

Мельгунов аккуратно поставил чашечку на поднос и, нежно взглянув на юношу, медленно пошёл в сторону громко матерящихся режиссёра и продюсера. Остановился поодаль, и, наклонив голову, понаблюдал за их бурным диалогом.

- Дмитрий Сергеевич, дорогой, я так рад тебя видеть! - заявил он, вызывая тошноту наигранностью.

Верхоланцев замолчал и, бросив гневный взгляд на Мельгунова, процедил сквозь зубы:

- Кажется, Игорь Евгеньевич, ты сильно болен. Или я ошибаюсь?

- Да, я был очень болен. И документ имеется, - сказал Мельгунов с придыханием, доставая из кармана расфуфыренного пиджака сложенный лист. - Посмотри, тут все. Очень надеюсь, что тебя это удовлетворит.

Верхоланцев выхватил из рук Мельгунова бумагу, развернув, пробежал глазами. Было видно, он на взводе. Готов разорвать бумажку на мелкие клочки и бросить в физиономию новоприбывшего премьера.

- Ну что, Дмитрий Сергеевич, - поинтересовался Розенштейн. - Надеюсь, конфликт улажен? Отлично. Всех посторонних прошу освободить помещение! - громогласно приказал он.