– Я понимаю, о чем ты, – хрипло сказала Уля. – Продолжай.

Рэм удивленно на нее покосился.

– Вот видишь, что-то ты знаешь сама. Эти вещи… Они впитывают силу насильственной смерти, несут ее отзвуки, запахи, холодную дрожь. Словом, печать дурной гибели. Понимаешь?

Уля кивнула, чувствуя, как слабо кружится мир. Предметы двоились, расплывались, таяли. Ее мутило. А Рэм продолжал говорить, не замечая, как заливает ее лицо безжизненная бледность.

– Гусу нужны такие вещицы.

– Так пусть возьмет их. Это же проще простого, обычно про них никто и не вспоминает… Не до этого, знаешь ли… – равнодушно проговорила Уля.

– Ты не поняла, предметы нужно забрать сразу изнутри и снаружи… Из видения, образа, называй как хочешь. Выкрасть их из полыни. Объединить с тем, что осталось в вещном мире.

– И это возможно?

– Возможно практически все. Вопрос в том, хватит ли в тебе сил, умения и жизни. – Рэм замолчал, думая о своем. – Словом, Гусу нужны три вещицы.

– Зачем? – От этих слов парень снова дернулся.

– Не задавай таких вопросов, когда говоришь с ним. Или о нем. Принимай как данность. Поняла? – И, дождавшись кивка, продолжил: – Если ты согласишься на игру, у тебя будет лунный месяц, чтобы собрать три вещи, связанные со смертью. Принесешь их Гусу, и он исполнит твое желание.

– Любое, кроме воскрешения?

– Любое, кроме воскрешения.

Уля откинулась на спинку дивана и закрыла глаза. Ей вспомнился старый мультик, который она любила смотреть с мамой тысячу лет назад. Обаятельный джинн, вылезший из лампы, обещал оборванцу с улицы исполнить его желания. Все, кроме воскрешения и убийств. Кажется, иметь дело с любовью он тоже отказывался. Уля слабо улыбнулась.

– А что, если я не успею?

Она так и сидела, закрыв глаза, сохраняя в памяти образ теплого вечера у телевизора в старой квартирке, похожей на эту. С одним отличием – тогда рядом была мама, готовая спасти ее от всех бед. И приготовить пирог с яблоками.

– Если ты не справишься… – Рэм на секунду сбился. – Гус возьмет тебя во служение.

– Это как? – Ульяна нехотя открыла глаза, парень сидел рядом с ней, отвернувшись к окну.

– Будешь работать на него. Он сам объяснит, что нужно делать… Если ты проиграешь, конечно.

– Я могу отказаться?

– Прямо сейчас. Или завтра с утра. Гус тебя больше не тронет. – Одним рывком Рэм поднялся на ноги, диван жалобно скрипнул. – Я пойду.

– Да, конечно. – Уля тоже вскочила, чуть пошатнулась, но парень не подал ей руки, так и остался стоять, глядя тяжело, не моргая.

Он словно хотел что-то сказать, подбирал слова, но все никак не решался. Эта борьба читалась на его смуглом некрасивом лице, пробегая судорогой по осунувшимся чертам.

– Подумай хорошенько, – наконец проговорил он и скрылся за дверью.

Уля растерянно огляделась. Пыльный воздух комнаты, в которую никто, кроме нее, не заходил, теперь мешался с горькими незнакомыми нотками. Так пахло затаенное раздражение, принесенное Рэмом, его пропитанная сигаретным дымом куртка, взлохмаченные волосы, нервные руки с обкусанными ногтями на длинных сильных пальцах.

Комната казалась чужой. Уля привыкла к одиночеству, тишине вечеров, кружке чая на столике, постоянному холоду и сырости. Этот неуютный мирок стал ее собственным, возведенным годами отчаянной битвы за жизнь. Да, она боялась. Постоянно, без перерывов и выходных. Но и страх тоже был ее.

И все это рухнуло под гнетом услышанных слов. Кто знает, может, оказаться сумасшедшей было бы лучше? Слабая надежда, что врачи сумеют помочь и полынь канет в небытие, ускользнула из пальцев. Невозможная правда колола в груди. Глухой раздраженный голос Рэма звучал оглушительным набатом.

– Ты меченая, – говорил он, а по коже неслись мурашки. – Ты видишь кровавую смерть. Тебя выбрала полынь.

Долгий разговор, выпивший из Ули все силы, оставил слишком много вопросов. Чем была полынь и кто дал право ее слепой, бессмысленной силе ломать судьбу Ули? Кто этот Гус и почему лицо Рэма болезненно морщилось каждый раз, когда парень начинал говорить о нем? И зачем пропитому пьянчуге с вокзала смертоносные подарочки, несущие в себе печать страшной, дурной гибели?

Голова раскалывалась от невыносимых «почему». Уля со стоном повалилась на диван лицом вниз – от линялой обивки пахло сыростью – и крепко зажмурилась.

Можно было прямо сейчас собрать вещи, чтобы утром, пока квартира сонно нежится под одеялом тишины осеннего рассвета, выйти на улицу, глубоко вдохнуть влажный запах прелой листвы и уйти. Оставшиеся от Гуса деньги, полный расчет на работе – и она могла бы уехать из города, далеко-далеко, в страшную глушь, снять маленькую комнату, найти работу уборщицы и затаиться в норе, как мышь, испугавшаяся веника.

– А что дальше, деточка? – Пропитой, хриплый голос бездомного с пронзительностью дрели ударил в висок, Уля слабо застонала, переворачиваясь на спину.

Теперь перед глазами был низкий потолок, весь в разводах и черной плесени по углам.

Невидимый пьянчуга был прав. Если она убежит, ей снова придется прятать глаза. Даже за один, пусть и бесконечно долгий день среди тех, кто знает ее тайну, Уля успела отвыкнуть от постоянной привычки смотреть чуть выше собеседника, сверлить взглядом пол и спешить прочь от каждого желающего перекинуться с ней парой словечек.

Никакая глушь не принесла бы ей покоя. В тесной комнатенке где-нибудь под Тулой за ней пришло бы настоящее, глухое сумасшествие. От тоски и страха, одиночества, скуки и беспросветности она потеряла бы рассудок и скорее наложила бы на себя руки, чем научилась жить заново, зная, что в мире были люди, способные объяснить, что с ней происходит, но она сбежала.

Значит, стоит согласиться на странную игру, которую так желал начать Гус? Гадать, кем был на самом деле грязный бездомный, Уле больше не хотелось. Слишком глубоким оказался испуг в глазах Рэма, и то, как он вжимал голову в плечи, стоило начать расспрашивать о старике, просто не выходило из памяти.

– Гус, значит, Гус, – решила она, стискивая зубы.

Игра виделась ей туманной и непонятной. Что за ерунда этот поиск странных вещиц, отчего-то нужных всесильному пьянице, который раскидывается деньгами и не думает о ценностях? Вещиц, подобных красной Никиткиной сандальке.

Сердце больно дернулось, заставив Улю шумно задышать, чтобы успокоить его безудержный стук. Голова стала тяжелой, кожа на щеках натянулась, сухая и ломкая. Ульяна снова и снова прокручивала кусочки разговора, но те никак не желали складываться в единую картинку – слишком уж многое оставалось неизвестным.

Но вещицы она представляла себе ясно. Яркими мазками в мутном полынном дурмане они привлекали взгляд, к ним хотелось прикоснуться. Ни разу еще Уля не пробовала вмешаться в ход видения, шелохнуться, протянуть руку, но теперь ей казалось, что это возможно. Перебори она дурноту и страх, оглядись повнимательнее, задержи образ чужого несправедливого конца, и пелена дрогнула бы, пропуская ее, делая увиденное объемным, реальным. А вместе с ним и заветную вещицу, которую можно забрать с собой, – Ульяна была уверена, что это так.

Три видения смерти за месяц – не так уж много. Три вещицы, принесенных Гусу. Три подарочка. И она сумеет попросить его о чем-то важном, большом, способном помочь выбраться из беспросветного болота, в котором Уля завязла по самую макушку, – ни выбраться, ни крикнуть, ни вдохнуть.

Ульяна вытянулась в полный рост, мельком подумав, что снова сейчас уснет не раздеваясь, – чем не камешек в чашу ее сумасшествия? Устало хмыкнув, она поерзала на продавленных подушках, устраиваясь удобнее, и натянула на ноги тонкое одеяло.

Притихшая было муха пронеслась мимо, назойливо жужжа. Нужно было прогнать мерзкое насекомое, прихлопнуть его скрученной бесплатной газетой, которая давно уже лежала на столике. Чем не вещица, помеченная полынью, а с нею и дурной гибелью? Эта мысль больно ужалила Улю, и она осталась лежать, наблюдая, как муха усаживается прямо на остывший кусок пиццы, подернутой пленкой холодного жира, и довольно потирает маленькие лапки.