Никогда еще Юра не видел девушку такой. А что он мог сказать в свое оправдание! Говорить-то было нечего...

И вконец растерявшись от полученной свободы (когда нельзя делать как раз то, чего хочется больше всего), от нахлынувших чувств (когда нельзя даже мечтать о том, что не идет из головы) и от полученной взбучки (которую устроила та, что постепенно становилась незаменимой) юноша бесслезно, безнадежно и чрезвычайно тоскливо заныл. Тут же в каком-то незнакомом дворике из конуры вылезла гремя цепью лохматая дворняга и задрав длинную морду к огромной луне протяжно завыла. Ей ответила другая, потом третья, четвертая... Скоро собаки всей округи, сколько их было, пробудившись от чуткой собачьей дремы жаловались друг другу на свою собачью жизнь.

- Ну ты и устроил. Нельзя тебя еще наверх пускать, прав дедушка.

Они парили в ветвях высокого тополя. Юра тупо рассматривал через свои прозрачные руки брошенное воронье гнездо и пытался понять, почему платье у девушки просвечивается, а сама она почти нормальная, только призрачно-голубая. Соня выговаривала ему теперь почти беззлобно:

- В общем так. Никогда больше (слышишь? ни-ког-да!) не появляйся у матери, если не желаешь причинить непоправимое зло ей, которая столько для тебя сделала. И вообще обходи живых десятой дорогой. Разумеется, тебе они ничего не сделают, а вот ты им... Собаки тебя почуяли и вон как разошлись. Но в смысле впечатлительности животные гораздо грубее человека. Да что говорить, ты сам можешь отлично представить все последствия твоей неосторожности. Так что выбирай: либо мы сейчас же спустимся обратно, либо летим туда, где нам можно.

Несмотря на охватившее его внутреннее безразличие вниз очень не хотелось.

- А где можно? - робко спросил Юра. Соня облегченно вздохнула, и юноша запоздало сообразил, что она готова была лишиться прогулки по земле ради немедленного возвращения с ним в Бабий Яр. Он с благодарностью посмотрел на девушку и виновато вымолвил: - Я... больше не буду.

Соня улыбнулась, но сказала вполне серьезно:

- Запомни: мертвецам полагается быть среди мертвых. Так что если не раздумал, летим на кладбище. Это самое подходящее для нас место.

- А это далеко?

Взгляд Сони сделался удивленным.

- Как! Ты жил на Куреневке и не знаешь, где кладбище?

Юра растерянно пожал плечами.

- А где твою бабушку хоронили?

- Она обратно в село уехала, еще когда моя сестра школу заканчивала, - ответил юноша и непонятно почему почувствовал себя виноватым за переезд бабушки Мани и за незнание местонахождения кладбища. Соня ненадолго задумалась, но вдруг схватила его за руку и помчала вперед с такой скоростью, что деревья, фонарные столбы и дома так и замелькали у них под ногами.

Юра не успел даже удивиться, как они миновали безмолвный Птичий рынок, пересекли слияние улиц Фрунзе и Вышгородской и заскользили над маленькими огородиками, оставляя по левую руку убогие частные домишки, а по правую - автомагистраль, железнодорожный мост и насыпь с рельсами.

- Вот никогда бы не подумал, что это здесь, - прошептал юноша, когда проскочив через открытую калитку в обыкновенном дощатом заборе они оказались на посыпанной гравием небольшой площадке перед кладбищенской конторой. - Тут ведь и школа моя недалеко, и на базар сколько раз бегал... Странно все это.

Впереди на пригорке смутно серели ровные ряды могил.

- Так и живут люди, - задумчиво сказала Соня. - Рождаются, ходят по земле непонятно для чего - и боятся заглянуть в конец. Просто боятся, потому что там неизменно мерещится маленький холмик. Думать об этом крайне неприятно, вот они и не думают. Не думают себе, не думают, а там глядишь - начинают строить на костях Бабьего Яра.

Юра потупился и обиженно засопел.

- Ты не сердись, - уже ласково сказала девушка и обняла его за плечи. - Я, что ли, лучше других была в свое время? Просто надо же было о чем-то размышлять сидя на берегу озера, а какие только мысли тогда в голову не лезут!

- Да уж, - несмело согласился юноша. Соня мило улыбнулась. И началась самая странная экскурсия из всех, какие Юра мог вспомнить.

Неутомимая Соня таскала его взад и вперед по кладбищу, непрерывно останавливалась и находила пусть два-три слова, зато о каждом похороненном здесь. Но больше всего запомнилось самое начало их вояжа, когда зависнув над небольшим ухоженным цветником Соня указала на небольшую фотографию симпатичной девушки и печально произнесла:

- Зина Савенко. Отец напился вдребезги, изнасиловал ее и зарубил топором. Она до сих пор очень несчастна. Может, когда от родного человека, это похуже моего и твоего.

Фотография на эмалевом овале размещалась в закругленной верхней части высокого серого памятника, увенчанного небольшим крестиком. Ее как бы поддерживала выгнутая дугой надпись: “Единственная дочь”. Ниже после имени и дат стояло:

“Трагически погибла

на восемнадцатом году жизни

Прости меня, доченька,

родная моя голубка,

что не смогла тебя

спасти от зверя отца”

На обратной стороне была еще одна надпись:

“Закатилось навеки

мое ясное солнышко”

- Ее мама всю себя вложила в памятник. Это и правда единственное, что ей осталось, - заметила Соня и потянула его на детский участок, где как-то сразу врезалась в память фотография миленького мальчика в капоре, имя “Акимцев Сашенька” и эпитафия:

“Ребенок для родных не умирает,

он вместе с ними жить перестает”.

Когда они проплывали над почти сравнявшейся с землей могилой человека, о котором крохотная табличка на низеньком, почти ушедшем в землю кресте сообщала лишь, что он:

П А З Ю

Р А

(по поводу чего Соня заметила: “Вот это просто и со вкусом! Как “Люсьен” и “Эстер” в романе”), юноша был уже невыразимо подавлен громадным количеством разнообразнейших трагических судеб, которые, как оказалось, десятилетиями копились на клочке земли, зажатом между самыми заурядными дорогами, садами и огородами... и были совершенно ему неизвестны. Более того - неподозреваемы.

Но дальше дело пошло значительно хуже. Соня повернула в гору и повлекла его на еврейские участки. В глазах зарябило от непривычных надписей на идиш, да и могилки по большей части смахивали на маленькие крепости: бетонные и нешлифованные базальтовые прямоугольники на земле вместо цветников, на маленьком основательном памятнике (весьма напоминавшем то ли нелепый сугробик засохшего по нерадивости строителей раствора, то ли башенку броневика) - крошечное “ласточкино гнездо” с горсткой земли и двумя-тремя цветочками. Впрочем, Юра быстро понял причину столь странной тяжелой архитектуры: более “человеческие” памятники почти без исключения оказались в плачевном состоянии, тогда как с “маленькой крепости” не удалось бы сбить ни табличку, ни фотографию (которой там не было), ни разворотить цветник. Разве что краской облить можно было “башню броневика”, плюнуть или справить на нее нужду, зато против лома или кувалды она бы в любом случае выстояла.

Но вот когда Юра готов был провалиться сквозь землю, так это перед грубо оштукатуренным домиком, за зарешеченным окошком которого (точно в тюрьме) покоился некто Винницкий В.Я.. И все потому, что одну из стенок “мазанки” изуродовала кривая неграмотная надпись, сделанная масляной краской и увенчанная шестиконечной звездой:

МОЙША САРА И РАХИЛЬ

УБЕРАЙСЯ В ИЗРАИЛЬ

- С-св-волочи. С-скоты. Г-гады. Уб-блюдки.

Юноше показалось на миг, что сегодня день открытия новой Сони: если около своего дома он впервые наблюдал ее гнев, то сейчас впервые слышал, как она ругалась. Точно тяжелые камни, слова срывались с ее губ и грузно падали прямо на сердце Юры. И в его помутившемся от стыда неизвестно за кого и за что рассудке возникла дикая мысль: жаль, что он... не такой же, как Соня. Белая неровная стена склепа с проклятой надписью словно бы встала между ними, хоть и оставалась на месте. И он сказал то, что вдруг посчитал обязательным сказать, что просто нельзя было не сказать: