К горлу подступил жар и разлился по телу мурашками слабости. Федоровна заспешила под навес, к людям, плюхнулась на чей-то мешок с зерном, прижала к лицу руки и запричитала. И чем труднее давались ей слова, тем теснее было в груди и тем жарче палила скорбь.
Не увидит она больше своей избы, не услышит запахов садового сена, вытянется вот здесь и умрет. И увидят люди, что у нее в узелке деньги, а прибереженной для смертного часа чистой рубахи нет. Увидят и назовут ее скаредницей, может быть, воровкой. Зачем она взяла деньги?
Она затряслась и закричала в свои руки, что это не ее деньги, что это грех сына, что у нее нет дочери, что за нею некому доглядеть, оттого и рубаха на ней будничная.
Она сознавала, что кричит не о том, - с ласковой дочерью всякий умрет в чистой рубахе. Как лучина в пламень, она уходила в желание оправдать себя, приблизиться к какому-то кусочку света в себе. Ведь должна же быть где-нибудь хоть искорка этого света. Ведь должна же она опять стать для людей Марфой.
Причитая, она стала легкой, потеряла власть над собой, припадочно взвизгнула, развязала платок, путаясь в его концах, выхватывала пачки денег, разрывала их, комкала и кидала:
-Вот они, вот, вот...
Сбоку женщина пронзительно вскричала:
- Ах, батюшки, денег сколько!
И люди ринулись к Федоровне.
Они вырывали у нее и перехватывали у соседей бумажки. Один, сильный, жадно схватил вместе с деньгами руку Федоровны и дернул ее. Боль и толчки как бы разбудили ее. Она вскинула помертвелые веки, встрепенулась и испуганно ахнула:
- Ахти мне!
Те, что были сзади, будто ждали этого и опрокинули ее, ногами разбили мешок, и из него мутным золотом брызнула пшеница. Хищные пальцы комкали деньги, совали их в карманы, глаза накалялись. Первым опомнился старик в сальном сюртуке:
- Стойте, раздавите!
Он вырвал из чьих-то рук клочья платка, в котором были деньги, и взмахнул ими:
- Ничего нету! Покалечитесь!
Но люди отталкивали его и тянулись к Федоровне, пока не раздался крик:
- Красноармейцы идут!
Толпа раздалась. Хозяин разбитого мешка ладонями сгребал разбрызганную пшеницу. Понять, что произошло, красноармейцам трудно было. Одни разводили руками:
- Да кто его знает, что тут такое.
Непоживившиеся кричали о каких-то деньгах, о платке.
Старик в сальном сюртуке твердил, будто Федоровну ограбили.
- Это мы-то ограбили? - наступала на него женщина. - За эти слова да по кумполу бы тебя! Она сама в мешок забралась, вот и хлопнули ее-не воруй...
Юркий, вероятно, поживившийся деньгами человек уверял, что Федоровну хватила падучая, и она упала на считавшего деньги старика.
; - С этого и закуралесилось.
Угомонил и сбил всех с толку торопливый и деловитый говорок стрелочника:
- Да это тутошняя! Это от горя с нею-сын уехавши.
Деньги? Какие там у нее деньги...
IV
Очнулась Федоровна дома, в запахах садового сена.
Поднять веки ей помог розовато-синий рассвет. Было тихо, обычно, но на скамье дремала соседка. Федоровна превозмогла слабость и села:
- Лизанька.
- Ась! Ты что? - вскочила соседка.
- Сон умаял меня. Страшный такой, тяжелый. Дай водицы, пересохло вое, прошептала Федоровна и затревожилась: "Сон ли? или не сон? Ой, не сон, не сон!"
Она зубами постучала о край корца, залила водой грудь и с натугой встала:
- Кричала я, а?
- Не-е, только металась все, а как привезли, вроде неживая была..,
- Снилось мне не приведи бог что. Ты не томись, иди, я ничего...
Соседка заглянула Федоровне в усталые глаза и робко спросила:
- А откуда, бабушка, у тебя столько денег?
- Каких денег? - испугалась Федоровна
- А на станции ты раздавала всем...
- Христос с тобою, где у меня деньги? Одна корысть - горе: Никита заявился, было, и стрекача. Я на станцию, да не застала-уехал. А деньги снились мне. Сижу это я вроде на мешке, плачу и рву деньги. Сколько их там, не знаю, только много-много, вот так...
Федоровна рукой показала, какой ворох денег видела она во сне, и шептала:
- Сон это, сон... Спасибо тебе. Не осуди, а гостинец за мною. Сон, это я во сне наклепала на себя...
Федоровна со словами лжи плелась по избе, по сеням.
С крыльца медленно сошла в розовый свет, притворилась, будто зевает, и от ворот заспешила в избу. Через окошко выглянула, не идет ли соседка обратно, и в тревоге открыла сундук. В коробке пестрела разрозненная Никитой пачка денег.
- Ох, не сон это, не сон...
Больше покоя у нее не было: к ней зачастили соседи и родичи. Они верили, что она раздавала на станции деньги, про себя осуждали ее и ждали чуда: полюбятся они ей, она и наградит их: укажет место наворованного Никитой. Они мялись у нее, вкрадчиво говорили с ней, пытливо глядели ей в глаза и уходили с досадой и злостью, как уходят от недавшегося клада: вот оно счастье, рядом, а не возьмешь. Это было самым горьким и гнетущим у Федоровны.
Она всем твердила о бедности, о тяжелом сне, о болезни, а по ночам горестно думала о случившемся и корила себя: не так, ой, не так сделала, старая. Коли не себе, так хоть раздать надо было кому следует. Ну, где это видано?
Прибежала к чужим людям, раскидала добро, наградила неведомо кого, а обиженных забыла. Только с рук сбыть бы, э-эх...
Крепче всех, верилось ей, обидела она женщину, что изредка приходила с мальчонкой за молоком. Вот уж у кого душа, вот кто бедный и хороший. А мальчонка какой!
Ей надо было дать денег. Тогда, поди, и Никите простилась бы толика волчьей жизни.
О женщине с мальчонкой Федоровна думала много и, думая, улыбалась. Порой ей слышались голоса женщины, мальчонки, и это было у нее самым ярким и манящим.
Глаза ее часто тянулись к воротам, и в них вспыхивала боязнь: не придет женщина, и покинет она белый свет, не сказав никому правды о своей муке.
V
Совсем побелели волосы, покойней и тверже стало одинокое сердце. И вдруг у ворот выросли две-маленькая и большая-головы и от калитки поплыли к избе.
Федоровна увидела их через окно, от печки, кинулась на крыльцо, но сказать, крикнуть о своей радости не посмела.
Взяла мальчонку и сказала:
- Умаялась, небось, садись, отдыхай, я тут все горюю...
Тужась казаться всегдашней, она вглядывалась в женщину, часто теряла нить разговора и намекала, что в ее избе не тесно жить и втроем, что по ночам ей что-то знобко одной. Заботливо накормила гостью, затем повела ее на огород,, под яблоней постлала дерюгу, взяла мальчонку, провела щекой по его пушистой голове и не то ему, не то женщине, яблоням, вишенью, небу, золотому пахучему свету стала рассказывать.
Лицо женщины стало белым, а глаза вспыхнули. Дослушав, она приникла к болтавшимся в подоле Федоровны ногам сына и сквозь слезы заговорила:
- Это не сама ты сделала, это сердце сделало. Деньги, да будь они прокляты! Горе без них, а подумаешь, сдавит, духу нету. Горе они наше, змея они лютая! А ты, бабушка, ты хорошая, ты такая хорошая, ты для жизни без денег родилась... ты для жизни, за какую мой воевать пошел, родилась, ты...
Федоровна обхватила руками ее голову-нет, нет, не голову! - давно жданное, искорку света о себе обхватила она и больше не могла говорить...
Обе плакали. Мальчонка слушал их, слушал шелест огорода, сада, лепетал о чем-то и мочил руки в падавших на него каплях слез.
1922 г.
