Однажды в столовой ко мне подошел курсант из пулеметной роты и сказал, что у проходной меня дожидается какая-то краля. Быстро прикончив ужин, я попросил разрешения у старшины не становиться в строй и помчался к воротам.

За проходной под фонарем действительно стояла молодая полная женщина в черной меховой шубке. Губы ее были ярко накрашены. Она выглядела весьма миловидно, хотя голубые глаза навыкате немного портили ее внешность.

— Вы Женя Абросимов? — спросила незнакомка приятным напевным голосом и протянула руку в тонкой кожаной перчатке. — Я сестра Кима Ладейкина. Зовут меня Лола. Ким много рассказывал о вас.

— Серьезно? — удивился я.

— Вы ведь дружили некоторое время. — Она нервно теребила край мехового воротника. — Я подумала, может быть, он написал вам. С тех пор как они уехали, от него не было ни одного письма.

— Письма будут, — поспешил я успокоить ее. — Вы же понимаете, какое теперь время.

— Да-да, вы правы, Женя, — быстро проговорила она. — Обычно его отпускали ко мне, и мы собирались все вместе. Мы вас ждали на седьмое ноября, но вы почему-то не пришли.

— Так получилось, наш взвод как раз был в карауле.

— А теперь вот Новый год скоро, и брата с нами нет. Это мой самый любимый праздник. С детства. Я знаю: тех, у кого в городе нет ни родных, ни знакомых, в увольнение пускают неохотно. И вот я подумала, почему бы вам не прийти в этот день к нам? Посидим, пообедаем, рюмочку выпьем за них. — Она неопределенно кивнула в сторону вокзала. — И нам будет приятно, и вы побудете немного в домашней обстановке. Ну как, по рукам?

— По рукам, — согласился я.

Мне действительно очень хотелось хоть ненадолго попасть в домашние условия, но я боялся, что мой дружок Сашка откажется просить за меня после случая на посту. И обижаться на него я не имел права. Служба, ничего не попишешь. Не проболтался никому, и за то спасибо.

Когда по вечерам в санчасти дежурит Таня, я иду к ней. Первый раз я пришел в процедурную и сказал, покраснев, что меня поташнивает. Ребята говорили, что в таких случаях дают мятные капли.

— И давно поташнивает? — серьезным тоном спросила Таня.

— Да нет, — смутился я, — недавно. Может быть, мятных капель, а?

— Можно и мятных, — согласилась Таня, — хотя мы, бабы, в таких случаях предпочитаем соленый огурец. Жаль, нет огурцов в санчасти.

Она накапала в рюмочку ровно пятнадцать капель, разбавила водой из графина и с любопытством стала наблюдать, как я, давясь, пью такую дрянь. Для других ребят эти капли вполне заменяли мятные леденцы, а я с детства терпеть не мог запаха мяты.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Сразу легче стало.

— Ну, если уж так здорово помогает, — сказала она, — приходите чаще. Наш долг, Женечка, облегчать страдания больных.

Я был потрясен:

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Ничего хитрого, — засмеялась она, щуря свои продолговатые серые глаза. — Я ведь гадалка и колдунья. Могу заглядывать в прошлое и предсказывать будущее… Не смотрите на меня так серьезно, а то я подумаю, что вы поверили мне.

Невзирая на ее шутливый и даже чуточку насмешливый тон, я почувствовал себя уверенно, будто свалились стеснявшие меня путы.

— Так я приду? Послезавтра?

— Именно послезавтра. Леночкины капли не такие. Мои помогают лучше…

У нас с Витькой получается что-то вроде двухсменной вахты. Один день в санчасть иду я, на следующий день он. Младший лейтенант Зеленский явно обо всем догадывается, смотрит на Витьку волком, но в открытую никаких притеснений другу моему не чинит, хотя я знаю вполне достоверно, что ухаживания командира взвода Леночка отвергает и даже откровенно посмеивается над ним. А ведь ему ничего не стоило бы пресечь эти вечерние прогулки и свидания. Всегда найдется, чем занять курсанта между ужином и отходом ко сну. Или, может быть, он просто затаился до поры и готовит Витьке единственный, но зато сокрушительный удар?

По вечерам в санчасть никто не заходит, и я имею возможность торчать тут часами. Я сижу без шинели на клеенчатой кушетке с термометром под мышкой, рассказываю про свою довоенную жизнь с отцом и читаю стихи Есенина. Термометр — это маскировка. Ее придумала Таня на случай, если сюда забредет дежурный по училищу или начальник медслужбы.

Стихи Тане очень нравятся, даже глаза у нее начинают подозрительно блестеть. Она вздыхает. Она полна сочувствия ко мне, а я — благодарности к поэту, который неожиданно вызвал у нее прилив доброты и внимания к моей особе.

— А жениться тебе все равно еще рано, — непонятно из чего делает вывод Таня. — Я уверена. Какие твои годы…

— Не знаю, — говорю я, пожимая плечами, — не уверен.

Мне уже пора уходить. На прощанье Таня капает в рюмочку из темного флакона пятнадцать капель, и по комнате разносится одуряюще резкий запах степной мяты.

— Проводите меня до двери, — прошу я. Похоже, что мятные капли придают мне решительности.

Мы выходим из коридорчика в темный холодный тамбур. В темноте люди всегда становятся смелее. Я обнимаю Таню за плечи, притягиваю к себе, ищу ее губы. Она не отстраняет меня и не сопротивляется.

— Женечка, дурачок, — шепчет она, задыхаясь, — просись в увольнение, приходи ко мне на Новый год, а?

— Конечно, я приду. Обязательно приду.

— А если не пустят?

— Сделаю подкоп или просто выломаю окно. Пусть потом судят.

— Пусть, пусть судят, — повторяет она отрешенно.

Когда я возвращаюсь в казарму, руки мои дрожат, как у алкоголика, и сердце все еще продолжает частить. Витька Заклепенко сидит в классе под тусклой лампочкой. Перед ним на столе карабин с вынутым затвором и жестяная двугорлая масленка. Он старательно наматывает на протирку лоскуток ветоши. Шомпол зажат у него в коленях.

— Мой совет — чисть карабин, — говорит он. — Перед сном старшина будет проверять оружие.

— Послушай, — перебиваю я, не обращая внимания на его дурацкие советы, — если по-честному, вы с Леночкой хоть раз целовались?

Мой вопрос застает Витьку врасплох. Он смотрит на меня несколько растерянно.

— Не то чтоб целовались, — начинает он вилять, — но и не то, чтоб… А зачем это тебе?

Я машу рукой и, улыбаясь, иду к пирамиде за своим карабином…

Наконец наступает долгожданный четверг — последний день уходящего в вечность сорок второго года. Я подсыпаюсь к Сашке, прошу его внести меня в список на увольнение. Честно рассказываю про свидание, которое мне назначила Таня. Он как-то странно мнется, но потом говорит довольно сухо:

— Не стоило бы тебя пускать после всего… Но повод, однако, уважительный. Только не для командира роты. Он в лирике как баран, для него это — тьфу. Придумай что-нибудь посолиднее.

— Да, меня же приглашала сестра Кима Ладейки-на, — спохватываюсь я. — Обязательно надо зайти. От него ни одного письма, а они там душой изболелись.

— Тебе везет, — вздыхает он, — это уже кое-что. Ладно, в список я тебя включу, однако, а дальше не мое дело…

Только первого января, в Новый год, я впервые понял значение слова праздник. Это значит праздный день. День ничегонеделания. Замечательный день! Вкусный завтрак с добавками. Из столовой мы всегда выходим с одной и той же шуточкой старшин:

— Поели?

— Не доели!

— Встать! Выходи строиться!

Уже на улице наш Пронженко добавляет:

— В кого увольнительны, прывести себэ у порядок и гайда. Но щоб у двадцать два ноль-ноль як с пушки. Мынута опоздания — наряд внэ очереди.

Я плохо помню свой визит к сестре Ладейкина. Все было словно в тумане. Внимательная ко мне Лола, такая по-довоенному модная, с выпуклыми, слегка покрасневшими веками и припудренным носом. Ее пожилой лысеющий муж со скучными разговорами о политике, об английской дипломатии. Он показывал школьную карту, на которой самолично разрабатывал план нашего наступления на Ростов и Харьков.