— Копатель, — произнес экзоген. Существо пользовалось синтезатором голоса, созданным, должно быть, еще на заре технологий. Поверьте, уж я-то знаю.

Я не из тех, кто судит человека по внешности. Видит Метатрон, я уже досыта насудился. И все же я с осторожностью отношусь к тем, кто является слишком уж издалека, потому что человеку вдали от дома нет нужды мучиться угрызениями совести.

— Да, это я и есть.

В потрохах у экзогена на миг что–то вспыхнуло тусклым мертвенно–голубым светом.

— Компенсация.

Один из тех типов. С этим я могу справиться. Это как говорить с Таурианцем. Весь синтаксис засунут в сверхограниченную совокупность морфем. Все равно что играть в игру с двумя сотнями вопросов.

— Компенсация по какой причине?

— Поиск.

— Именно этим я и занимаюсь. Ищу. Раскапываю. Что вы ищете?

— Смерть.

Это надо было хорошенько обдумать. Я не рассчитывал, что экзоген проделал весь этот путь среди звезд через Темные Глубины, чтобы именно я вырыл ему могилу. Не то чтобы я в свое время вовсе не копал могил — было дело разок-другой. Обычно никто не расходует на это энергию, разве что этот экзоген дал зарок заявиться сюда, на Землю, просто для того, чтобы закопаться здесь в могилу.

— Чью–нибудь конкретную смерть?

— Смерть. — Мой посетитель помигал разноцветными огнями, потом подрегулировал свой синтезатор. — Танатос.

— О, смерть сама по себе. — Я поразмыслил. — Вам, должно быть, известно, что смерть на самом деле найти невозможно. Персонификация мифологического образа не оставляет для меня своих визитных карточек, показывающих, где копать. Существует энтропийное затухание, но об этом свидетельствует абсолютно все.

По опыту я знал, что экзогену понадобится какое–то время, чтобы из моего свободного потока лексем составить имеющие смысл морфемы, подходящие для его разума. Я работал со своим солнечным алтарем, когда гость отыскал меня среди дюн из ржавых болтов, где я устроил свой дом. Так что я вернулся к своему занятию, уверенный, что мой посетитель снова заговорит, когда будет готов.

Экзогены функционируют по собственному времени. Некоторые носятся так быстро, что могут прожить стандартный год за несколько часов, другие передвигаются настолько медленно, что способны разговаривать с камнями и считать деревья быстрорастущими сорняками. Придет время, и этот тип ответит.

Два дня спустя он так и сделал.

— Секреты, — сказал экзоген, будто никакого времени вовсе и не прошло.

— Вы хотите, чтобы я искал секреты смерти? — Я рассмеялся. — У смерти нет секретов. Она находит всех нас. Смерть — наименее секретная штука во вселенной. Я могу вскрыть любую могилу и показать вам.

Путешественник провел рукой по своему полупрозрачному переду, породив множество крохотных разноцветных вспышек.

— Бессмертие. — Синтезатор как–то ухитрился произнести это задумчиво.

Я подхватил ритуальный топор из Второго Архейского Междуцарствия и провел пальцем от когтистой верхушки вдоль острия.

— Совсем несложно позаботиться о том, чтобы умирание было простым. Жить — вот это трудно.

Какой–то отвратительный миг я гадал, не собирается ли экзоген втянуть голову и подставить мне свою пульсирующую шею. Но он просто таращился на меня. Я думал, что он соскользнул обратно в замедленное время, пока существо не заговорило снова.

— Дверь.

— Дверь.

Дверь к смерти? Это была фигура речи, древняя, как архитектура. Должно быть, этот экзоген имел в виду что–то более буквальное.

— Дверь. — На этот раз интонация синтезатора подразумевала эмфатическое умозаключение.

Экзоген отключился, погружаясь в тишину, переносящую его через границу между жизнью и искусством. Ощущение света и жизни, окутывавшее его, словно желтый туман — серное озеро, исчезло.

Я обзавелся собственной статуей. Ходящей, говорящей, вероятно мыслящей, и уж точно фантастически богатой.

Для пробы я ткнул его кончиком ахейского топора в грудь. Примерно туда, где у человеческого подобия должна быть грудина. Это было все равно что тыкать в камень. Кожа экзогена не поддавалась, а ощущение тяжести сделалось прямо–таки всемирным.

Дверь. Что, барочные круги ада Ренессанса на Мбази его побери, он имел в виду?

Вы прекрасно знаете, что, хотя Земля умирает, она никоим образом не мертва. Даже труп под пологом леса не мертв. Кишечная флора расцветает в безумии внезапной, смертельной весны. Муравьи кишат в огромной куче распадающегося протеина. Терпеливые жуки ждут, чтобы отполировать кости до блеска, пока они не станут похожи на маленькие кусочки погибшей! Луны, вросшие в землю.

Так обстоит дело в этом мире. По покрою вашего костюма я могу сказать, что вы из другого мира, но по его качеству вижу, что вы не летели сюда через Темные Глубины. Терпеливый человек с неограниченным запасом воздуха и тысячелетним богатством может прогуляться отсюда до проксимы Центавра, перепрыгивая от станции к станции, но землянин, планирующий перемещаться между звездами таким способом, что это путешествие сравнимо со средней продолжительностью человеческой жизни, очень, очень богат. А вы явно землянин по происхождению и явно не настолько богаты, судя по вашей обуви.

Прошу прощения. Я обидел вас? Терпите; когда разроешь могилы множества поколений, выясняется, что твое чувство такта куда–то испарилось вместе с прочими обломками времени. Я беден, беден как церковная мышь, потому и не вижу ничего зазорного в чьей–то бедности.

Кроме того, эта история, которую я рассказываю, может однажды спасти вам жизнь. Безусловно, это стоит пары–другой непреднамеренных обид. Не то чтобы я замышлял снова вас обидеть, можете не сомневаться, но Пес–Копатель славится своей прямотой, как и весь наш род, хотя и не создан по человеческой схеме.

Вот мы, скопище смертельно раненных существ на смертельно раненной планете, но мы еще живы. И не важно, какое место мы занимаем в обществе. Я скорее жук, полирующий кости мира, чем блестящий исследователь начала всех цивилизаций, и все же я дышу — образно говоря, разумеется.

И вот мне пришло в голову поискать смысл в просьбе экзогена. По прошествии месяца кожа его остыла до цвета холодного железа, и никто не поверил бы, что он живой. Он стоял, словно памятник на собственной могиле, слепо уставившись туда, где увидел меня в ту ночь.

По крайней мере, теперь я понимал, как он пробрался между звездами. Экзогену ничего не требовалось для поддержания жизни, он был невосприимчив к скуке. Не столько неумерший, сколько неживой.

Я пошел к своему другу, отцу Ноструму. Очень близкое подобие человека, каких в эти ужасающе поздние времена среди нас было так мало, отец Нострум жил в соборе, собственноручно выстроенном из склеенных обломков, подаренных и откровенно украденных. Он собирал его по кусочкам, при помощи жезла из пустотелого металла из Империи, Жеррин, обернутого шкуркой соболя. Не раз и не два я выкапывал и приносил ему большущие, широкие куски с балками, вытолкнутые какой–то неведомой святой силой из сырой, с примесью ржавчины, земли.

Генетика этого жезла, заложенная в его кожаной рукояти, была гораздо ценнее всего, накопленного отцом Нострумом на этой земле, но он, как жрец, был выше того, чтобы думать о подобных вещах. Ну, или так он говорил себе, мне и всем остальным, согласным слушать.

В тот день я попросил его оказать мне ответную любезность.

— Отец, — сказал я.

Тогда пришла пора для моего третьего тела, обычно более удобного для тех, с кем я разговаривал. Не то чтобы это особо волновало экзогена или, по правде говоря, даже отца Нострума.

Он улыбнулся, сверкая своими одеждами из роскошного винила, отделанного ослиным мехом.

— Копатель… сын мой. Добро пожаловать.

Мы встретились во Втором Алтаре его собора, комнате с круглыми стенами и линией потолка, точнее всего описываемой графиком гиперболы. Защитная оболочка какого–то древнего космического корабля, она и выглядела соответствующе. На стенах было десять тысяч четыреста тридцать два углубления — не могу не сосчитать такие вещи с одного взгляда, — и в каждом находилось по маленькой масляной лампе, сделанной из какого–то старого изоляционного материала, или резервуара, или чего–то другого электромеханического. Все они горели, что указывало на какие–то характеристики особенно замедленного сгорания. Запаховая карта помещения вполне подтверждала это.