Даже Хорейси, у которой в голове нет ни одной цифры или уравнения, удивилась:

— Думаю, нам надо срочно отправляться в этот Гейгер–банк и выяснить, что там можно найти. Времени у нас мало, поэтому лучше мне пойти с тобой, и плевать, что некоторые твои доносчики боятся Жукоглазой.

— Они навряд ли испугаются больше, чем я сейчас.

В поезде мы говорили о каких–то сиюминутных деталях задания, о рутине, так как все необычное, связанное с делом, вселяло в нас настоящий ужас.

Стоял рождественский сезон покупок, и левитранс Общинников был забит до отказа. Чтобы уединиться, пришлось потратить деньги на купе. И хотя окно было затемнено, мы могли и без всякого укрытия притворяться парой. Хорейси опять села гораздо ближе, чем позволял этикет. Я мог ее даже обнять. Разумеется, я — Лийт, она — Общинник, и после такого она вскоре бы исчезла. Пусть я был далек от общества и с людьми общался мало, но об этом не забывал никогда. И все же не мог не думать, как легко моя рука могла скользнуть вокруг ее талии.

Бюро рекрутировало людей вроде меня и Хорейси за аномальные воспоминания и нелюдимость. Если у Непризнанных Штатов Арморики в показателях ВВП изменялись две последние цифры, то я это замечал, и если в третьей речи Шельмеца из «Усилий любви» Вон изменял «О, вы» на «ты», Хорейси сразу улавливала такое несоответствие. Она уже изучила почти всего Чосера, поэта наиболее близкого к точке воздействия из тех, что были у нее в памяти, и сказала:

— Есть три небольших изменения, косвенных, такие получаются, когда подмастерье печатника умирает при рождении, а его замена делает другие ошибки.

Кстати, есть еще одна странность — я просканировала список подмастерьев в третьем издании Лондонского реестра известных личностей за тысяча трехсотый — тысяча триста девяносто девятый годы, и там все в порядке, но вот из второго издания за тысяча четырехсотый — тысяча четыреста девяносто девятый годы исчезли все женские имена.

— Может, у них был пунктик и они называли девочек мужскими именами? — предположил я.

— Все сразу? Когда дело касается детских имен, стопроцентных пунктиков не бывает. И к тому же во всех других ремеслах осталась куча девочек. Значит. Перон что–то сделал с книгопечатанием. — Хорейси явно расстроилась.

Поезд скользнул в огромный торговый комплекс, который недавно появился к югу от центра. Я помню, как он возник: тогда какой–то парень по имени Вариан прыгнул назад, решил уговорить Муссолини разорвать союз с Гитлером и послать папу римского на все четыре стороны. Понадобилась уйма времени, чтобы найти балласт Вариана, так как им оказалась красивая девушка, говорившая только на неолатинском. Одна из свободных ирландских банд сразу нашла ее. забрала в рабыни и продала на юг, в Мексеспанию.

— А неплохой центр получился, хотя мы провалили то дело, — заметил я. — Куча рабочих мест, да и здание красивое.

Хорейси сразу сфокусировала на мне апертуры. Моя попытка завязать светскую беседу, как обычно, оказалась донельзя нелепой и расстроила ее еще больше:

— Той бедной девочке пришлось очень плохо. Нужно стараться избегать неудач. В любом случае эта аномалия с лондонской переписью населения доказывает, что Перон сделал в прошлом что–то очень плохое.

Как только дело касалось пола, Хорейси слетала с катушек. Я, скорее, всего, взбесил ее еще больше, вспомнив о Вариане. Той девушке–балласту пришлось несладко.

На следующей пешеходной дорожке мы свернули налево, и я схватил ее за локоть и ткнул пальцем в сторону станции левитранса с северной стороны центра; на людях надо было действовать без всяких нежностей, и я за этим проследил. Тем не менее Хорейси взяла меня за руку. Тут никаких проблем не возникало; мы такое проделывали, притворяясь парой, и ФБИ не возражало до тех пор, пока я не начинал ухаживания. Не знаю, зачем нам нужно было такое прикрытие. Может, ей просто нравилось так ходить. Мне, по крайней мере, нравилось.

— Это дело начинает чертовски меня пугать, — сказала она.

Сначала она сердится, потом боится и, чтобы успокоиться, держит меня за руку. Я занес наблюдение в ментальную папку под названием «Как понимать Хорейси». Я уже давно заметил, что она ценит, когда ее понимают.

До следующего поезда оставалось еще немного времени, и мы прошлись по фальшивым викторианским магазинам, или «магазинникам» (большинство из них настаивали именно на таком написании). Владельцы разодели своих ирландцев в старомодные костюмы, и в лучах яркого зимнего солнца виднелись сплошные береты да цилиндры. Все остальные торговцы, продававшие индульгенции и сосиски, стояли, нарядившись в лепреконов Санта–Клауса. Впечатление было жутковатое: в моем детстве лепреконы считались монстрами, которых рабы могли сотворить и натравить на нас, но потом где–то во времени что–то соскользнуло, или кого–то ликвидировали, и теперь существовали плохие лепреконы-монстры и хорошие лепреконы–слуги.

— А ты помнишь, когда они все были плохими? — спросил я.

— О да. Из–за них вся моя жизнь изменилась. В девятнадцать лет я работала нянькой в богатой семье, читала сказки детям и однажды в ветхой книжке с потрепанными страницами, которую открывала уже раз десять, увидела, что у Вилли Вонки на шоколадной фабрике работали хорошие лепреконы. Я рассказала об этом своей матери, и она сдала меня копам.

— А те превратили в копа тебя.

— Ага. — Она снова улыбнулась, гримасничая, — наверное, ей понравилась моя шутка. Может, поэтому Хорейси и руку мне сжала сильнее. — Рождество — такой красивый праздник. Надеюсь, ничего не переменится и оно не исчезнет.

Она явно чувствовала себя счастливой. Может, из–за украшений? Правда, если все дело в них, то обычно люди говорят такое ночью, а не при дневном свете, разве нет?

Мы работали на ФБИ не только из–за странных воспоминаний, но и потому, что плохо ладим с людьми. Взаимодействие с балластами нас практически не меняло, да и едва ли имело значение, ведь ни с кем другим мы практически не общались. О таких, как я и Хорейси, в документах об охотниках на балласт говорят, что мы — люди без души. Я это лично читал, даже базу хакнуть пришлось.

Да и черт с ним. Я любил эту работу. Она не давала скучать, позволяла использовать многие мои навыки и сделала меня богатым человеком, даже по меркам Лийтовского обеспечения. И пусть у нас не было душ, но иногда мы с Хорейси все–таки веселились и прекрасно чувствовали себя в компании друг друга.

Мы добрались до северной станции Общинников, откуда должны были поехать в трущобы к востоку от центра города. Снова взяли купе. До отправления поезда оставалось десять минут, но нам предстояло многое обсудить наедине.

Вполне возможно, Безухий действительно окажется в Гейгер–банке Брока и решит с нами поговорить. Правда, несмотря на наши надежды, такой исход был маловероятен. Балласты охотно шли на сотрудничество, когда им приходилось нелегко на улице, но этот работал вычислителем, не бедствовал и, вероятно, уже обзавелся какими–то привязанностями.

Я поделился соображениями с Хорейси, и она коснулась моей руки — напарница опять села рядом, — а потом сказала:

— Кто часто напоминает мне, что нельзя выдвигать теории, не собрав достаточного количества данных?

До меня дошло лишь через секунду.

— Я.

— И?

— Ну да.

Она вновь состроила причудливую улыбку–гримасу; вдобавок ко всему Хорейси любит оказываться правой.

Мы обсудили то, что уже знали.

— Какая погода была весной? — спросила она. — Я никогда такого не помню.

— После прибытия прошло три весенних метелицы. И резкое похолодание в конце марта — минус семь по Цельсию двадцать восьмого марта и минус три двадцать девятого.

Поезд снялся с места и заскользил к центру города. Хорейси кивнула, открыла апертуры по всей поверхности глаз и уставилась в большое окно, вбирая малейшие детали красивого и свежего декабрьского дня.

— Тогда он точно нашел друзей и какое–то убежище, где–то достал еды, — протянула она. — Полной изоляции не получится.