Двумя часами позже последние сомнения исчезли. Пухольс дал ему чашку чего–то горячего, приправленного специями, и Уорнер был пьян, впервые в жизни. Его отец стоял на складном столике, декламируя историю Падения, написанную нерифмованным пятистопным ямбом. Уорнер решил, что он влюбился в одну из женщин, разносящих тарелки с дымящимся мясом. По небу прокатился треск и грохот, Уорнер поднял глаза и увидел меркнущий свет болида. «Большой, — подумал он. — Если бы такой попал, мы бы почувствовали». Он попытался вспомнить, сколько больших ударов он видел или слышал. Может, дюжину? Ни один из них не шел ни в какое сравнение с настоящим Падением или же теми пятью или шестью после него, обрушившимися на столицу позже.

Ближе всего к месту удара Уорнер оказался как–то в Мичигане, когда ему было лет шесть–семь. Получилось так, что он смотрел с пляжа на огромное озеро, и огненная полоса, упавшая с неба, подняла в воздух столб пара. Несколькими секундами позже он услышал грохот, а примерно через минуту после этого огромные волны начали накатываться на пляж. Смеясь, Уорнер побежал в полосу прибоя, но Толстый Отис поймал его и объяснил, что такие волны могут утащить его с собой. Еще один треск, то ли подальше отсюда, то ли просто метеор был поменьше, вернул Уорнера обратно в настоящее. Толстый Отис поглядывал через плечо, смотрит ли его жена, как он пытается усадить подавальщицу к себе на колени. А теперь список затопленных городов большой: Нью-Йорк, округ Колумбия, Майами, Бостон, Токио, Дакар, Лагос, Кейптаун, Дублин, Гонконг…

Потом прошло еще время, и гулянка переместилась на закрытую парковочную площадку за стадионом. Деревья и вьющиеся лозы сплетались в живую изгородь, придавая этому месту вид… да, ведь они только что играли «Летнюю ночь». Вид заколдованной лужайки или чего–то в этом роде. Уорнера немножко мутило. В живом небе перестреливались звезды. Если верить отцу, иногда это означало, что скоро будет удар. Наверняка узнать невозможно.

Сидя у задней стены фургона, Толстый Отис пересказывал текст «Рассказа Мельника». Все были пьяны. Уорнер отыскал свой фургон и забрался внутрь, чтобы лечь. В животе у него бурлило. Снаружи донесся взрыв хохота: Алиссон одурачила Авессалома, заставив поцеловать себя в задницу. Уорнер перекатился на бок, надеясь уменьшить давление в животе. Это не помогло. Он поднялся и потащился в густые заросли в углу площадки. Там его вывернуло наизнанку. Он откатился в сторону от мерзкой лужи и лежал на спине, дожидаясь, когда утихнут спазмы. «Больше никогда, — думал он. — Если это и есть выпивка, то я больше не хочу ни капли».

У распахнутых на улицу ворот поднялась суматоха. Сквозь лепет голосов Уорнер услышал цоканье конских копыт. На него обрушились слова: «мерзость», «нечестивость», «грех»… «О нет!» — подумал Уорнер.

Пухольс принялся кричать, потом закричал еще кто–то, а потом, когда Уорнер начал подниматься, чтобы проскользнуть обратно в фургон, у ворот загремели выстрелы. Уорнер замер и попятился обратно в кусты. Визжали лошади, кричали люди, ружья продолжали палить, а потом послышалось потрескивание огня. Он больше не мог этого вынести. Уорнер высунулся из куста и увидел слишком много всего сразу.

Горящие фургоны. Пухольс, мертвый, под копытами лошади, сидящий на ней человек с холодными глазами, глядящий на Уорнера поверх дула ружья.

Отец Уорнера, лежащий лицом в асфальт, неподвижная рука протянута к горящему фургону.

Уорнер пригнулся и побежал, возле его головы просвистела пуля. Он достиг ограды, примерился и перемахнул через нее, режа пальцы о колючую проволоку. Трещал огонь, звук этот, казалось, все усиливался, пока Уорнер не сообразил, как раз в тот миг, как его босые ноги коснулись земли за пределами парковки, что этот треск доносится сверху, и, как только мысль эта пришла ему в голову, оглушительнейший грохот, какого он никогда не слышал, сначала сбил его с ног, а потом погасил сознание, будто свечу.

Уорнеру было нечего продать, кроме винтовки и Тачстоуна, но без них обоих ему было не выжить, а попрошайничать он не мог. Поэтому он попросил у Маркеса разрешения скопировать пьесу из книги. Используя оборотную сторону листов и обрывков бумаги, собранных за предыдущие четыре десятилетия, Уорнер переписывал пьесу три дня. Каждый вечер он рассказывал истории — «Рассказ Мельника», старую отцовскую версию «Падения», наконец, «Илиаду» — и каждый день писал, пока не возникало ощущения, что глаза его вот–вот закипят, а пальцы утратят всякую силу. Утром четвертого дня он уехал. Вместо того чтобы направиться в Цинциннати, он повернул на запад, ведя Тачстоуна по старой автомагистрали, пока не свернул в предместьях Чикаго к югу и не нашел перевозчика вниз по реке Иллинойс из Пеории. Пока он добирался туда, дважды шел снег. «Она есть у меня, — думал Уорнер, в безопасности сидя в лодке. — Но я слишком стар, чтобы играть эту роль, и у меня нет труппы. Все оканчивается ничем, это стремление заслужить одобрение людей, обращенных в прах. И все же я продолжаю делать это».

Единственная причина поехать этим путем состояла в том, что тут он мог наведаться в дом–корабль и узнать, как делал это каждые год–два–три, нет ли новостей о Сью.

Пока лодка проделывала свой неспешный путь вниз по реке к месту ее слияния с Миссисипи возле Графтона, Уорнер снова и снова перечитывал пьесу. Каждое прочтение, казалось, было литанией во отпущение его грехов. «Я уже играл Датчанина, — понял Уорнер. — С девятнадцати лет я только этим и занимался». Однажды он встал на палубе, держа листы над водой. «Покончи с этим», — сказал он себе — но не смог заставить себя сделать это.

— Что это? — спросил рулевой, двадцатитрехлетний парень.

— История, — ответил Уорнер.

Он смотрел на листы, трепещущие на прохладном утреннем ветерке, и на кружение воды под ними.

— Зачем ты хочешь это выбросить? — спросил лодочник. — Лучше расскажи мне. Как она называется?

— «Гамлет», — сказал Уорнер.

— О чем она?

— О человеке, чей отец убит, а он не может сообразить, как отомстить за него.

Уорнер продолжал держать листы над водой. Каково это было бы — освободиться от них?

— Отомстить легко, — сказал лодочник. — Находишь сукиных детей и убиваешь, верно?

Позднее это назовут Седьмым Падением, хотя все понимали, что должны быть и еще, в других частях света. Уорнер помнил, как стащил ботинки с мертвого мужчины, частично похороненного под завалом из кирпичей. Он помнил, как бежал, как его сбивали с ног подземные толчки. Зарево в небе на севере заставило его повернуть на юг, и к утру он добрался до заболоченной поймы, где кипела и бурлила разгневанная Миссисипи. Уорнер заблудился и хотел есть. Его отец был мертв. Все пропало. У него не было еды, и он был не такой дурак, чтобы пить здешнюю воду. Он залез на изогнутый ствол ивы, достаточно, как ему думалось, высоко, чтобы вода не добралась до него. «Я мог умереть», — подумал он. До этого момента он не способен был поверить, что на самом деле может умереть. Он почувствовал, как зарычала земля и ивовое дерево зашаталось. Уорнер стиснул ветку ногами и вжался спиной в ствол. Его отец мертв. Толстый Отис мертв. Кузина Руби мертва. Все, что у него было, сгорело. Пухольс мертв. Кто станет жить на стадионе?

Река бурлила и ревела. Среди пены проплывали мертвые животные, кружились и исчезали. Уорнер склонился набок, привалившись плечом к соседней ветке. Явятся ли сюда Миссионеры, ищущие его? Свист пролетающей пули, засевший у него в ушах, обернулся звоном москитов. «Прекратите, — подумал Уорнер. — Все это. Прекратите».

Его окликнул голос, и Уорнер понял, что заснул. Кожа его была искусана москитами.

— Парень. Ты, наверху. Ты вниз когда–нибудь спускаешься?

Уорнер глянул вниз и увидел, что за день река поднялась. Смеркалось, и среди сгущающихся теней он разглядел лодку–плоскодонку и в ней старика, стоящего на корме с длинным, уходящим в воду шестом в руках. Мужчина зажег масляный фонарь.