Пухольс был почти так же стар, как отец Уорнера, с лицом смуглым и морщинистым там, где удавалось его разглядеть сквозь белый водопад бороды. Он был одет в рубаху с изображением птицы кардинала, сидящей на бейсбольной бите, и во время разговора с ними держал в руках биту. Он спросил, что труппа может показать.

— Все, что угодно, из Шекспира, — ответил отец Уорнера, — за исключением того, что и ставить не стоит. Некоторые музыкальные ревю — для ночных показов. И у нас есть история про Падение.

— Шекспир, — повторил Пухольс. — Забавный малый. После я приглашу вас на прием, тогда и посмотрим насчет ваших песенок.

Покидая Анн–Арбор, Уорнер повернул на юг, двигаясь по дороге US-23, пока она не слилась с 75-й, ведущей во Флориду. Скоро здесь будет снег. Ему придется возвращаться в Цинциннати и плыть вниз по реке. С годами Уорнер создал сезонный ритуал, предоставляя реке уносить его к жизни, которую он запомнил с юности: лодки, дни, проходящие за забрасыванием лесок в теплую коричневую воду возле Натчеза шли у развалин Мемфиса. И он все еще питал надежду найти Сью, поэтому каждый год останавливался у дома–корабля, чтобы поговорить с Шулерами и узнать все, что возможно. Сорок лет прошло без единой весточки от Сью, и все же он надеялся. По правде говоря, даже сильнее, чем на успех поисков, затеянных в память отца. Поскольку Уорнер не преуспел в этом, быть может, он еще сумеет встретиться со своим ребенком.

На окраине городка, именовавшегося Монро и бывшего, по словам его отца, родиной генерала, прославившегося своей смертью, Уорнер увидел поселение, человек сорок–пятьдесят, навесы и несколько хижин, выстроенных из обломков древесины вокруг сруба, стоящего в центре. Трое вооруженных мужчин выехали ему навстречу.

— Назови свое дело, незнакомец, — потребовал один.

— Меня зовут Уорнер, и я актер, — сказал Уорнер. — Могу спеть, а за ужин расскажу историю.

Три всадника переглянулись.

— Что за история? — спросил первый.

Уорнер решил, что это отец и сыновья. Сходство было сильным: характерно очерченные челюсти и одинаково посаженные глаза. Суровые глаза.

— Любая. Скажите, чего вы хотите. — Тачстоун всхрапнул, и Уорнер похлопал его по шее. — Мы с моим бестолковым конем бродим по свету, рассказывая истории и выискивая страницы старых книг.

Часто бывало опасно признаваться в этом, но Уорнер не выжил бы сорок лет в одиночку, если бы не умел распознавать Миссионеров — или фанатиков любого другого толка. Эти были порядочными людьми, ну, если и не порядочными, то не фанатиками и не случайными убийцами.

Второй всадник, один из юношей, спросил:

— Какие книги?

— Меня интересуют любые, но я сочинитель. Больше всего меня привлекают старые истории, великие истории.

— Ты знаешь «Одиссею»?

— Не по–гречески, — осмелился пошутить Уорнер. — Но саму историю? О да. От «Спой мне, о Муза» до убийства женихов, я знаю «Одиссею». Ты хотел бы услышать ее сегодня вечером?

— Мы слушали часть «Одиссеи» в последний раз, когда приходил актер, — сказал парень. — Только он не закончил, потому что…

— Маркесу решать, что мы услышим сегодня вечером, — перебил первый всадник. — Он захочет встретиться с тобой.

Он развернулся и поехал обратно к лагерю. Двое парней пристроились позади Уорнера. Ни один больше не заговаривал с ним.

Остаток дня они провели на стоянке на приличном удалении от стадиона, репетируя «Сон в летнюю ночь». Отец Уорнера считал «Сон» самой смешной из шекспировских пьес, а Уорнер был рад возможности выступать, не напяливая на себя платье. Толстый Отис должен был играть Мотка, отец Уорнера — Оберона и Тезея. Поскольку Пухольс, похоже, не был фанатичным проповедником Библии, жена Отиса Чарли должна была играть Титанию и Ипполиту. И так далее. Они прошли сцены, дополнили кое–что, учитывая сценографию стадиона, — столяр Пила должен был добавить ремарку «в сторону» насчет скверного состояния театра, а сам Уорнер — немного пошалить с монологом Пака «В эту пору лев рычит».

— Вот что ты говоришь, — наставлял его отец. — В последнем двустишии, вместо того чтобы сказать: «Я пришел сюда с метлой / Мусор вымести долой», говори: «„Кабзов” вымести долой»[17].

Он дал Уорнеру рубашку с кардиналом на груди, как у Пухольса.

— В таких играла местная команда. А «Кабзы» были соперниками. Это они проглотят.

Уорнер сосредоточился на изменениях. Всего лишь одно слово, но оно меняло его восприятие всего монолога. По правде говоря, ему это не нравилось. Почему они не могут играть пьесу так, как она была написана? Он уже спрашивал у отца об этом.

— Актерам нужны зрители, — был ответ. — Мы не евангелисты–проповедники. Спектакль не должен быть точным. Он должен доставлять удовольствие.

Евангелист — это было веское слово в устах отца. За десятилетия после Падения карманные теократы — еще одно определение, которому Уорнер у него научился, — разрослись, как грибы, на развалинах Соединенных Штатов Америки. Некоторые были великодушными, другие опасными, это зависело от толкования Библии их лидерами. Труппа избегала их по мере возможности, но это удавалось не всегда. Банды евангелистов бродили по деревням, вооруженные до зубов и зачастую ищущие драки. Когда Уорнер впервые увидел распятое тело, он потом страдал ночными кошмарами. Теперь он истолковывал это так же, как отец. Это были знаки того, что евангелисты повсюду, и отнюдь не добрые.

— Ты знаешь, что я хочу услышать? — спросил Маркес. — Четыре или пять лет назад у меня уже был рассказчик, говоривший, что знает «Одиссею», но он не знал. А ты? Ты сказал мальчикам Эзры, что знаешь.

Уорнер кивнул.

— И вам скажу то же самое. Я знаю «Одиссею». И «Илиаду». Не строчку за строчкой, но я знаю эти истории и ничего не изменю и не пропущу.

«В отличие от моего предшественника, — подумал он, — чье тело, вероятно, пошло на корм рыбам в озере Эри. Если только они взяли на себя труд волочь его в такую даль».

— Я хочу, чтобы ты начал с того же, с чего и книга, с Телемаха, — сказал Маркес. — И с того, где боги спорят. Ненавижу, когда люди начинают с Калипсо только потому, что полагают, будто сексуальные части должны идти первыми.

— Слова человека, читавшего эту книгу, — заметил Уорнер.

Маркес усмехнулся. Он был лет на десять–пятнадцать моложе Уорнера, и у него были крепкие зубы.

— Миссионеры больше не появляются в этих краях, — сказал он. — Я читал кое–что, да.

Сердце Уорнера забилось чаще. Не теперь, подумал он. Дай ему то, что он хочет. Тогда ты сможешь спрашивать.

— Когда бы вы хотели начать?

Уже почти стемнело. После равноденствия здесь, на севере, темнело рано.

— Давай сначала тебя накормим, — решил Маркес. — Будешь сидеть за моим столом. Но не трогай моих женщин.

Уорнер не тронул женщин Маркеса. Даже если бы захотел, он не воспользовался бы возможностью. Нет, когда поблизости лежали книги. На обед была форель, печеная тыква, дикорастущая зелень. Маркес ел хорошо.

— Как звали генерала, что был отсюда родом? — спросил Уорнер, чтобы начать разговор.

— Это Джордж Армстронг Кастер. Убит при Литтл–Бигхорн, где–то на Западе. Но он был отсюда, да. В городе есть его монумент.

— Почему вы решили не жить в городе?

— Потому что в городе полно людей, которым не нравятся те, у кого фамилия Маркес. Да пошли они!.. — ответил Маркес. — Я все равно не хочу жить в их городе. Они явились сюда, я отослал их лошадей назад. Теперь они оставили меня в покое. Да плюс еще там Миссионеры. Ты показался мне человеком, который не любит Миссионеров.

— Это они меня не любят, — сказал Уорнер. — Потому что я ищу книги.

Маркес закончил хрустеть салатом.

— Если мне понравится, как ты рассказываешь, я покажу тебе свои книги. Договорились?

Что произойдет, если Маркесу не понравится, как Уорнер рассказывает, осталось невысказанным.