— Именно. До восьмидесятых физики параллельных миров не существовало… но после перехода мы научились встраивать генератор нулевой энергии в лэптопы. Свели задачу к механической системе микроэлектронного уровня.

— И получили мем–чипы на нулевой энергии? — догадался я.

Рот у него был занят хлебом с пикулями, так что он просто кивнул.

— У вас есть мем–чипы, а ты мне впаривал паршивый мемристор? Я что, по-твоему, такой чурбан?

— Ты не чурбан. — Массимо отрезал еще кусок тяжелого хлеба. — Просто ты не из той Италии. Ваш глупый мир и тебя сделал глупым, Люка. В моей Италии ты был одним из немногих, способных договориться с моим папашей. Папаша тебе доверял. Считал тебя великим писателем. Ты работал над его биографией…

— Массимо Монтальдо–старший, — сказал я.

Массимо опешил.

— Точно, он самый. — И прищурился. — Тебе не положено бы его знать.

Я догадался. Многие новости составляются из точных догадок.

— Расскажи, что ты об этом думаешь, — предложил я. Когда интервью заходит в тупик, такой вопрос часто выручает.

— Я в отчаянии, — ухмыльнулся он. — В отчаянии. Но здесь я не так отчаиваюсь, как в мире, где был избалованным, подсевшим на наркоту сыночком прославленного на весь мир ученого. Ты, пока не встретил меня — назвавшегося Массимо Монтальдо, — слышал что–нибудь про человека с таким именем?

— Нет, никогда.

— Вот именно. Ни в одной другой Италии меня нет. Никаких больше Массимо Монтальдо. Я ни разу не встречал второй версии себя — и второй версии своего отца тоже. Оно должно что–то значить. Что–то важное. Уверен, что это серьезно.

— Да, — сказал я ему, — это, конечно, серьезно.

— Мне кажется, — продолжил он, — будто я понял, что это значит. Это значит, пространство и время — не просто физика и расчеты. Человеческая личность действительно влияет на ход событий в мире. Люди и вправду могут изменить мир. И наши поступки не остаются без последствий.

— Когда заходишь «от человека», — согласился я, — всегда получается хорошая статья.

— Верно. Но попробуй, опубликуй эту историю… — Массимо чуть не плакал. — Давай, расскажи ее хоть кому–нибудь. Ну, попробуй. Вот здесь кому–нибудь расскажи. Не стесняйся!

Он оглядел зал «Елены». В нем сидели люди: местные жители, обычные, приличного вида — около дюжины человек. Ничем не примечательные — не оригиналы, не чудаки, без странностей — самые обыкновенные. Обыкновенные люди, довольные своим жребием и обыденной жизнью.

Было время, когда в «Елену» доставляли ежедневные газеты. Посетители могли взять их с длиной деревянной стойки.

В моем мире об этом обычае забыли. Стало слишком мало газет и слишком много Интернета. А в здешней «Елене» газеты все еще лежали на удобных деревянных стойках. Я встал и подошел их полистать. Здесь была стильная иностранная пресса: на хинди, на арабском и на сербохорватском. Итальянские издания пришлось поискать. Обнаружились две, обе напечатанные на гнусной серой бумаге со щепками.

Я отнес ту, что потолще, к столику. Просмотрел заголовки, прочел первую колонку, и сразу увидел, что читаю вранье.

Не то чтобы новости были так уж ужасны или лживы. Просто становилось ясно, что читателям газет такого рода информация ни к чему и авторы это знают. Италия была скромной колонией, и ее жителям скармливали сказки и фантастику. Серьезные новости отправлялись в другие места.

В этом мире существовало нечто живое и сильное под названием «Движение не–уравнивания». Оно протянулось от Балтики к Балканам и дальше, через весь арабский мир до Индии. К Японии и Китаю суперсила «Не–уравнивания» относилась с опасливым уважением. Америку рассматривали как скромную ферму: янки полагалось проводить время в церкви.

Остальные страны, которые когда–то много значили: Франция, Германия, Бельгия — пришли в запустение и стали ничем. Имена их политиков и местные топонимы писались с ошибками.

У меня на пальцах осталась типографская краска. К Массимо у меня был теперь только один вопрос.

— Когда мы отсюда уйдем?

Он намазал маслом еще кусок хлеба.

— Знаешь, я и не думал искать лучший из возможных миров, — сказал он. — Я искал лучший для себя. В такой Италии, как эта, я кое–что значу. Твоя версия довольно отсталая — а здешний мир пережил ядерные удары. По Европе прокатилась гражданская война. И большинство городов Советского Союза теперь — гигантские лужи черного стекла.

Я достал из кармана свой молескин. Как хорошо смотрелся модный блокнотик рядом с серой газетной бумагой!

— Не возражаешь, если я запишу, что ты сказал?

— Я понимаю, как это для тебя звучит, — но пойми, то, что случилось, — история. Для истории не существует зла или блага. У здешнего мира есть будущее. Еда дешевая. Климат стабильный. Женщины роскошные… и места хватает, поскольку в живых на всей Земле осталось три миллиарда.

Массимо ткнул ножом для колбас в стеклянную дверь кафе.

— Здесь никто не спрашивает удостоверений личности, никому не нужен паспорт… Про электронные базы и слыхом не слыхали! Такой умник, как ты, мог бы с ходу основать сотню технических фирм.

— Если бы мне раньше не перерезали горло.

— А, люди всегда переоценивают свои мелкие проблемы. Настоящая проблема знаешь в чем? Никто не хочет напрягаться. Я изучил этот мир, потому что видел, что в нем я мог бы стать героем. Превзойти своего отца. Я был бы умнее его, богаче, знаменитее и влиятельнее. Я был бы лучшим! Но зачем мне такая обуза? «Улучшая» мир, я вовсе не стану счастливее. Это же проклятие, рабский труд.

— А что сделает тебя счастливым, Массимо?

Он явно уже думал над этим вопросом.

— Проснуться в номере хорошего отеля, в одной постели с шикарной незнакомкой. Вот тебе правда! И, если честно, это правда для каждого человека во всех мирах.

Массимо постучал по горлышку резной бутылки обушком ножа.

— Вот моя подружка Светлана это отлично понимает, но… есть еще кое–что. Я здесь пью. Признаю, люблю выпить — но тут пьют по–настоящему. Здешняя версия Италии в сфере влияния всемогущей Югославии.

До тех пор я, учитывая обстоятельства, недурно держался. И вдруг кошмар навалился на меня всей тяжестью, цельный и нефильтрованный. По спине ползли не мурашки — ледяные скорпионы. Я ощутил сильный, иррациональный, животный порыв вскочить с удобного стула и со всех ног броситься прочь, спасаться.

Я мог бы выскочить из чудесного кафе на сумрачные улочки Турина. Турин я знал и понимал, что Массимо никогда меня в нем не разыщет. Скорее всего, и не станет искать.

И еще я понимал, что выбегу прямо в мир, бегло описанный в паршивой газетенке. В таком жутком мире мне отныне придется жить. Он не станет для меня странным — он ни для кого не станет странным. Потому что данный мир — реальность. Не чужой — обычный. Я сам здесь чужак. Я был здесь отчаянно странен, и это казалось нормальным.

Закончив цепочку мыслей, я потянулся за рюмкой. И выпил. Я бы не назвал бренди хорошим, но он имел сильный характер. Властный и беспощадный. Этот бренди был за гранью добра и зла.

Ноги в убитых ботинках болели и чесались. На них вздувались волдыри. Пожалуй, мне следовало бы радоваться, что они еще были при мне, а не остались клочьями в каком–нибудь темном промежутке между мирами.

Я поставил рюмку.

— Можно нам сейчас уйти? Это реально?

— Вполне. — Массимо поглубже уселся на уютном кожаном стуле. — Только давай сперва прочистим мозги кофе, а? В здешней «Елене» всегда подают арабский. Варят в больших медных горшках.

Я кивнул на серебряную монету.

— Она оплатит наш счет? Если да, тогда уходим.

Массимо уставился на монету, повертел орлом и решкой и сунул в карман брюк.

— Отлично. Перечислю варианты. Этот мир можно назвать «Югославской Италией», и он, как я уже сказал, открывает перед нами большие перспективы. Но есть и другие версии. — Он принялся загибать пальцы. — Есть Италия, где в восьмидесятые победило движение «Нет ядерному оружию». Помнишь такое? Горбачев с Рейганом наладили мирное сосуществование. Все разоружились и были счастливы. Никаких войн, повсюду экономический подъем… покой, справедливость и благосостояние на всей Земле. А потом рванул климат. Последние итальянцы сейчас живут в альпийском высокогорье.