И в любом случае я еще не закончил свою историю. О нет, нет, никакой долгой болтовни. Вы думали, она на этом кончается? Видя этот мир, теперь вы понимаете, насколько тесно я связан с нашей историей? Нет, все должно кончиться хорошо, это хорошая история. Я должен встретиться со злодеем лицом к лицу, таковы правила. Должны быть развязка и соответствующая мораль. Тогда вы почувствуете удовлетворение.
Проволока? О, они могут ходить по ней. О да, эти кошки. Нет–нет–нет; сначала вы должны послушать еще немножко.
Я ушел. Здесь, в этой огромной, исполненной божественного молока груди, свисающей под чревом Азии, есть богатая и давняя традиция ухода. Наша страна достаточно велика, чтобы поглотить любую душу, наши порядки все еще снисходительны к странникам с посохом и в дхоти[158], обернутом вокруг чресл. Наше общество выработало механизм для полного исчезновения. Всякий может уйти из земного мира в божественный. Мой путь не представлял собой традиционный духовный поиск, не был он и хотя бы в какой–то степени религиозным. Я видел пришествие богов. Я отказался от своей карьеры, своей одежды, своего дома, своей жены — с ее благословением и прощальным поцелуем, своей семьи и друзей, своей личности, своих социальных сетей, своего онлайн–присутствия — всего, кроме своего генетического наследия, которое нельзя было аннулировать, и сделался садху. Только Сарасвати знала мой секретный электронный адрес. Я покинул апартаменты и побрел сквозь залитый неоновыми огнями зной Раджив–сёркл, прочь, по обочинам автострад, пропитанных желтым светом, под снижающим скорость самолетом, прибывающим в аэропорт, мимо кирпичных, и картонных, и пластиковых пристанищ невидимой бедноты. Рассвет застал меня среди ребристых алюминиевых стен пакгаузов и фабрик Туглука. За одну ночь я пешком пересек город. Это чудесно и удивительно. Каждому следовало бы сделать это. Я шагал по растрескавшимся бетонным плитам автострад, по обочинам проселочных дорог, где летят камни из–под колес и клубится выхлопной дым проходящих грузовиков, вдоль огромных медленных составов, материализующихся, будто видения, из горячего марева, с машинистами, бросающими мне рупии в обмен на благословение. Я присел и прикрыл голову и глаза, когда стремительный «Шатабди–экспресс»[159] пронесся мимо на скорости в сотни километров в час. Заметили ли меня вообще пассажиры сквозь затемненные стекла? Если да, то я должен был показаться им очень странным садху. Малютка садху. Маленький, но решительный, продолжающий все дальше и дальше вонзать перед собой посох.
Что я делал? Шел. Что надеялся найти? Ничего. Куда я шел? Смотреть. Не считайте меня трусом или неудачником, уходящим от правды, которую не смог принять. Меня насквозь пронзило открытие, что я устарел. Я не будущее, я тупик, генетический застой. То была естественная реакция привилегированного существа на свою абсолютную ненужность. Я ведь сопляк, не забывайте. Избалованный маменькин сынок. Той самой ночью, когда я вернулся и выложил сногсшибательное известие насчет своей репродуктивности — что у матери никогда не будет в потомках династии блистательных брахманов, как она мечтала, — я пробудился от сна. Был тот неясный час, когда действительность становится шаткой и джинны обретают свободу. Меня разбудил звук. Похожий на вздох и на рев, на шум моторов и шорох кондиционеров, на далекий отчаянный крик и гудение неона и электропроводов. Это была вибрация поездов метро и автофургонов, музыка из фильмов и отдельные песни, накладывающиеся друг на друга. Я услышал дыхание Великого Дели, погруженного в некрепкий сон, и мне хотелось выйти на балкон и закричать во всю силу своей одиннадцатилетней глотки: «Проснитесь! Проснитесь!» Может, будущее Шива и неизбежно, вписано в геометрию пространства–времени сущностями, находящимися вне нашего мира, но я не позволю нам брести туда вслепую. Мой мозг бурлил. Прежде я никогда не испытывал ничего подобного. Я соображал с бешеной скоростью, образы, воспоминания и идеи сталкивались, разбивались, смешивались. Нагромождения мыслей, огромные, как горы, рушились вокруг меня. Путь — конкретный и очевидный — лежал передо мной. Он определился за две секунды, полностью и целиком. Я должен удалиться от политики и общества Дели, отвлекающих внимание. Мои замыслы простирались намного дальше, мне нужно стать безымянным на время, молчать, смотреть и слушать. Впереди ждала война, и это была война мифологий.
Лакшми поцеловала меня, и я ушел. Я скитался девять месяцев, сначала шел на юг, через границу в Раджастан, затем обратно в Бхарат и к северу, где дышат Гималаи, к прохладным зеленым холмам, где я проводил свой медовый месяц с Лакшми. К озеру Дал и Шринагару, к Леху и высокогорью. Я так и не сумел отрастить подобающую садху бороду, зато приобрел худобу и долговязость подлинного аскета. Юноши–евнухи вырастают высокими и худыми. И дреды. О да. С ними удобно жить, но неприятно отращивать. Еще я обзавелся прозвищем: Безбородый Садху. В придачу к нему я получил мускулы и загар, выносливость, чтобы шагать целый день, довольствуясь лишь чашкой риса и кружкой воды. Каким же слабым, неприспособленным юнцом я был! Я нищенствовал и показывал небольшие фокусы, связанные со счетом и запоминанием, за еду и кров. Повсюду я выискивал «третий глаз» у мужчин и женщин. Я видел то, чего не увидел бы никогда с верхушки Рамачандра Тауэр или из Президентского дворца. Я видел жажду и засуху. Видел достойных деревенских лидеров и старательных местных чиновников, приходящих в отчаяние от бюрократов из правительства. Видел, как умная женщина превращает несколько сот рупий, полученных от микрофинансовых организаций, в успешный бизнес. Видел хороших учителей, пытающихся вырвать поколения из безысходности и западни кастовых отношений, и торопливый средний класс Авадха, спешащий поднять за собой лестницу социальной мобильности. Я помогал с уборкой урожая, и ездил на тракторе, и слышал, как фермеры клянут бесконечно растущие цены на стерильные генно-модифицированные семена. Я гонялся с посохом за крысами и размахивал руками, отпугивая от полей целые стаи воробьев. Я сидел в общинном доме и смотрел крикет на огромном плазменном экране, получающем питание от накопленной солнечной энергии. О, я был самым необычным садху. Я заслужил еще одно прозвище вдобавок к Безбородому Садху: Садху–Крикетист. Я видел деревенские свадьбы и праздники, видел похороны. Я видел смерть. Это случилось неожиданно, в маленьком городке неподалеку от Агры. Наступил Холи[160], и улицы заполнились летающим цветом, струями краски, облаками пудры, испачканными сари и погубленными белыми рубашками, которые не спасти никакой стиркой, и повсюду смеющиеся лица в пятнах краски, белозубые, с горящими глазами, и все кричат: «Холи хай! Холи хай!» — выплескивая новые потоки краски в воздух. Я, такой же пестрый, как и все, пробирался сквозь этот разноцветный цирк. В тук–тук набилась куча народу, с дюжину раскрашенных молодых людей цеплялись за всевозможные стойки и выступы. С вытаращенными от марихуаны глазами, они громогласно хохотали и горстями швыряли краску в прохожих. Они были прямо передо мной. Переднее колесо угодило в рытвину, и после ничтожной заминки перегруженная конструкция перекувырнулась, опрокинулась на крышу, которая треснула, будто яйцо. Люди разлетелись во все стороны, причем многие были настолько расслабленными после марихуаны, что, не переставая смеяться, вскакивали и бежали дальше. Один не шевелился. Его зажало под разломанным пластиковым корпусом. Он лежал на спине, странно вывернув руки. Лицо его покрывали сине–зелено–розовые пятна, казалось, он улыбается, но мои органы чувств не лгали: он мертв. Прежде я никогда не видел смерти. Это было так просто и странно, здесь, неопровержимо, передо мной, и все же настолько неуловимо, мгновенная трансформация, противоположная всему что является жизнью. Я бормотал молитвы, которых от меня ждали, но в душе начинал постигать глубочайшую из всех человеческих истин. Я двадцатишестилетний мужчина, хотя и в странном тринадцатилетнем теле, срок моей жизни измеряется столетиями, но однажды я тоже лягу, как он, и перестану двигаться, и мыслить, и чувствовать, и навсегда стану ничем. Я увидел смерть и начал понимать.
