— Один неверный удар, — сказал огранщик, — и останется лишь сверкающая пыль.
Я думаю, вся наша история с того момента — лишь сверкающая пыль.
Удар последовал — успех, благосостояние, народы распались — и мы обратились в пыль, но Дели этого не знал. Верноподданные решительно встали на защиту индийской мечты. И вот результат: мой отец получил назначение в Службу технической поддержки группы механической разведки. Для вас это должно звучать невероятно громко и завораживающе. Но тогда были другие времена, и роботы и близко не походили на те сверкающие существа, подобные ракшасам[112], какими мы знаем их сегодня, постоянно меняющие свой облик и функции в соответствии с самыми смелыми из человеческих ожиданий. Это был отряд разведывательных ботов: двуногих бегунов и прыгунов, нескладных и суетливых, будто железные цыплята. А папа–джи[113] осуществлял техническую поддержку, то есть отлаживал их, чистил от вирусов и устранял неисправности, вытаскивал их из разных узких мест, куда они забирались и начинали бегать там кругами, или отводил от неприступной стены, на которую они пытались залезть, остерегаясь при этом их сдвоенных флешетт и обоюдоострых клинков, предназначенных для самообороны.
— Я кодировщик игр, — причитал папа–джи. — Я ставлю болливудские танцы и устраиваю автокатастрофы. Я разрабатываю звездных вампиров.
Дели остался глух к его стенаниям. Дели уже проигрывал, поскольку в Раштрапати Бхаване[114] все громче звучали голоса сторонников национального самоопределения, к коим относились и мы, но их также предпочитали игнорировать.
Отец был кибервоином, матушка — военным медиком. Насчет нее это было куда правильнее, чем насчет отца. Она в самом деле была квалифицированным доктором и сотрудничала с негосударственными организациями Индии и Пакистана после землетрясения и с «Врачами без границ» в Судане. Она не была, никогда не была военнослужащей, но Матери Индии понадобились медики на передовой, и матушка очутилась в Полевом госпитальном центре-32 к востоку от Ахмадабада в то же самое время, как туда перебазировался разведотряд отца. Мама обследовала сержанта техслужбы Тушара Наримана на предмет вшей и геморроя. Все остальные из его отряда отказались демонстрировать свои лобковые области врачу–женщине. На короткий миг он храбро встретился с ней взглядом.
Вероятно, не будь Министерство обороны настолько экстравагантным в наборе кибервоинов и призови оно в Восьмой Ахмадабадский отряд механической разведки подготовленного аналитика, а не разработчика игр, многие могли бы уцелеть после атаки ударной группировки «Тигров Бхарати». Это новое имя зазвучало в древних восточных Уттар–Прадеше и Бихаре: Бхарат, стародавнее священное наименование Индии. Флаг с вращающимся колесом был поднят в Варанаси, древнейшем и чистейшем из городов. Как и в любом национально-освободительном движении, там было множество самозваных партизанских группировок, и каждая именовалась еще более грозно, нежели ее предшественницы, с которыми ее связывал непрочный альянс. Ударная группировка «Тигров Бхарати» стала зародышем элитных кибервоенных сил Бхарата. И, в отличие от Тушара, там служили профессионалы. В 21:23 они сумели проникнуть сквозь Восьмой Ахмадабадский файрвол и подпустить троянов разведывательным мехам. Пока папа–джи натягивал штаны, пережив вторжение трепещущих пальчиков и ректоскопа моей будущей матери в свой зад, «Тигры» взяли роботов под контроль и направили их против полевого госпиталя.
Господь Шива сотворил моего отца толстяком и трусом. Герой, когда началась пальба, выскочил бы узнать, что происходит. Герой погиб бы в перестрелке или, когда закончились боеприпасы, был бы зарезан клинками. Папа–джи при первом же выстреле полез под стол.
— Ложись! — прошипел он моей матушке, застывшей с видом отчасти озадаченным, отчасти изумленным. Он потянул ее вниз и тут же извинился за неподобающую близость. Совсем недавно его мошонка лежала у нее на ладони, но он извинился. Бок о бок стояли они на коленях между тумбами письменного стола, среди выстрелов, и криков, и ужасного, подагрического хруста механических сочленений, и мало–помалу остались лишь крики и хруст, потом только хруст, а потом наступила тишина. Они стояли на коленях бок о бок, трясясь от страха, мама–джи стояла на четвереньках, как собака, пока не задрожала от напряжения, но она боялась пошевелиться, произвести хоть малейший звук, чтобы не привлечь внимание перемещающихся теней, заглядывавших в кабинет через окно. Тени изрядно удлинились и почернели, прежде чем она отважилась выдохнуть:
— Что случилось?
— Мехов взломали, — сказал отец. Затем он навсегда сделал себя героем в глазах моей матери: — Пойду взгляну.
Потихонечку, стараясь не шуметь, не потревожить ни малейшего осколка разбитого стекла, ни единой щепочки, он выбрался из–под стола и прополз по заваленному полу до подоконника. Потом, миллиметр за миллиметром, он приподнимался все выше, пока не застыл в полуприседе. Он выглянул в окно и в то же мгновение шлепнулся на пол и с той же осторожностью ползком отправился в обратный путь.
— Их там нет, — шепнул он маме. — Ни одного. Они будут убивать все, что движется. — Он произносил по одному слову за раз, чтобы звук был похож на обычное поскрипывание и шуршание переносных укрытий на песчаных отмелях Ганга.
— Может, у них закончится горючее, — предположила моя мать.
— Они работают от солнечных батарей. — Подобная манера говорить занимала много времени. — Они могут ждать вечно.
Потом пошел дождь. Прогремел оглушительный громовой раскат, провозвестник муссонного ливня, обрушившегося на весь Бенгальский залив, подобный знаменосцу или трубачу, бегущему перед экипажем и оповещающему мир о приближении великого человека. Дождь бил в парусину, точно руки в барабан. Дождь шипел, впитываясь в сухой песок. Дождь рикошетом отлетал от пластиковых панцирей ждущих, прислушивающихся роботов. Песня дождя поглотила все звуки, так что матушка смогла заключить, что отец смеется, лишь по вибрации, передаваемой им столу.
— Почему вы смеетесь? — прошипела она, лишь немного уступая дождю в громкости.
— Потому что в этом шуме они ни за что не услышат, если я пойду и заберу свой наладонник, — объяснил отец, который был очень храбрым для толстяка. — Тогда мы узнаем, кто завладел этими роботами.
— Тушар! — оглушительно зашипела матушка, но папа–джи уже крался из–под стола к коммуникатору, лежащему на шезлонге за дверью, застегнутой на «молнию». — Это всего лишь…
И дождь кончился. Совсем. Словно перекрыли поливочный шланг. Он прошел. Капли падали с крыши и с не рассчитанных на такую погоду окон. Солнце дробилось на пластиковых панелях. Сверкала радуга. Все было прекрасно, но отец оказался застигнутым врасплох посреди палатки, за стенками которой караулили роботы–убийцы. Он беззвучно и грязно выругался и осторожно, очень осторожно начал пятиться по осколкам и обломкам, задом наперед, будто слон. Теперь уже он ощутил, как вибрируют деревянные боковины стола от сдавленного смеха.
— Над. Чем. Вы. Теперь. Смеетесь?
— Вы не знаете этой реки, — прошептала мать. — Мать Ганга все–таки спасет нас.
Ночь на берегах священной реки наступила быстро, как всегда, та же праздная луна, что слушает теперь мой рассказ, взошла за исцарапанными пластиковыми панелями окон.
— Вы что–то чувствуете? — спросил отец.
— Да, — прошипела мать.
— Что?
— Воду, — ответила она, и он увидел, как она улыбается в опасном свете луны. И тогда он услышал тоже: шипящий, всасывающий звук, с каким песок мог бы поглощать воду, но всей его жажды было недостаточно, ее было слишком много, она прибывала слишком быстро, слишком–слишком много, она заливала все. Отец сначала учуял, а потом уже увидел водяной язык, окаймленный песком, и соломой, и всяческими обломками с сангама[115], где находился лагерь; вода подкрадывалась к краю палатки, переливалась через порог и отцовские пальцы. Она пахла землей, получившей свободу. Это был древний запах сезона дождей, когда всякая высохшая вещь обретала собственный аромат, и вкус, и цвет, высвобожденные дождем; запах воды — это запахи всего, что освобождает вода. Язык превратился в тонкую пленку, вода закручивалась вокруг их пальцев и коленей, вокруг ножек стола, словно под устоями моста. Отец почувствовал, что мать содрогается от хохота, потом поток сорвал стенку палатки, и водяная стена отбросила его, ошеломила, захлестнула, и он лишь барахтался, задыхаясь и пытаясь не кашлять, чтобы не услышали предатели–мехи. Тогда он понял, над чем смеется мать, и рассмеялся тоже, громко и надсадно, выкашливая воду Ганга.