Однако для алжирцев Шабан был чем–то большим. Будучи поначалу лишь их советчиком в чужой стране, он стал их выбранным амином и таким же главой их концессии «Алжирская деревня», как если бы сидел в джемме кабильской деревни.
— Осторожнее, — предупредил Шабан, когда Медиан повис на стальной балке. — Я обещал твоей матери, что приведу тебя домой целым и невредимым.
Мальчик лишь улыбнулся и спрыгнул на тротуар, преодолев пять футов. За ним последовало нечто пестрое и трепещущее, словно пикирующая птица.
— Мама не даст мне десять центов, чтобы посмотреть представление, — ответил Мециан вместо объяснения, показывая на транспаранты «ПИЛОТ ПРЕРИЙ», колышущиеся над концессией Коди.
— Господин Блум поклялся, что сдерет с меня шкуру, если кого–нибудь из нашей труппы еще раз застукают пьющими с артистами Коди, — напомнил Шабан, все еще стоя со скрещенными на груди руками. Многие алжирцы в труппе не были ревностными мусульманами и даже сейчас, в последние дни Рамадана, нередко пускали по кругу оплетенные бутыли с вином, когда в конце дня публика расходилась. — А если Коди узнает, что кто–то из нас подсматривает за его представлением, да еще и бесплатно, то вовсе убьет.
Мециан потупился и виновато затоптался.
— Простите, амин.
— Ты что–то уронил. — Шабан поднял брошюру с кричаще–яркой обложкой, выпавшую из кармана мальчика. Американцы окрестили такие «десятицентовыми романами». Йод напечатанным крупными буквами названием «Еженедельный научный роман» он прочел заглавие главного произведения в этом выпуске: «Дэн Фарадей — борец за справедливость в электрическом мире будущего». Возвращая брошюру мальчику, Шабан на миг улыбнулся. — Значит, мать не дает тебе десять центов на «Шоу Дикого Запада», но разрешает тратить деньги на дешевые выдумки?
Мальчик пожал плечами и засунул сложенную брошюру в задний карман.
— Они помогают мне лучше осваивать английский. — Он помолчат, горделиво выпрямился и надменно произнес по–английски: — Руки вверх, еретики, вы окружены. — Снова перейдя на французский, он вопросительно посмотрел на Шабана. — Что такое «еретик»?
— Это значит «неверующий», или «неверный». Злодей, другими словами. — Опустив руку на плечо мальчика, он мягко подтолкнул его вперед. — Пойдем, мать тебя заждалась.
Шагая по 62-й улице в направлении Айленд–авеню, они слышали приглушенные аплодисменты толпы, собравшейся на арене Коди. «Шоу Дикого Запада» открылось всего чуть больше недели назад, но уже собирало больше зрителей, чем все концессии на Мидуэй Плезанс[103] вместе взятые. Через две недели Колумбовская выставка наконец–то откроется для публики, и можно будет лишь гадать, останется ли у людей желание посещать другие развлечения и аттракционы.
— А вот твои брошюрки, — поинтересовался Шабан, когда они свернули налево и пошли на север по Айленд–авеню. — Они хотя бы интересные?
Мециан пожал плечами:
— Да вроде неплохие. Но похуже французских, которые я читал дома или в Париже.
Шабан кивнул:
— Когда я был мальчишкой, то проглатывал каждый выпуск «Необыкновенных путешествий» Жюля Верна, что попадал мне в руки.
— Верна? — скривился Мециан и покачал головой. — Слишком сухо. Нет, мне лучше подавай «Эксцентричные путешествия» Поля д'Ивуа[104].
Они миновали 60-ю улицу, потом свернули налево, к Мидуэй Плезанс. Силуэт все еще не завершенного колеса Ферриса возвышался над горизонтом, видимый даже за семь кварталов. Стальные паучки автоматов ползали по нему вверх и вниз на крабоподобных ногах, приваривая стальные поперечины и натягивая проволочные растяжки. Строители обещали, что «колесо обозрения» начнет вращаться через неделю, максимум через две, как раз ко дню открытия. Шабан далеко не разделял оптимизма этих предсказаний, но знат, что без автоматов монтаж этой конструкции не продвинулся бы даже настолько далеко и уж точно не выполнен бы был к сроку.
Шабан невольно вспомнил, каким он был мальчишкой и с каким увлечением читал Жюля Верна, покупая у букинистов выпуски его брошюр. Тогда он был еще не Арчибальдом Шабаном из Лондона, а Адербалем Айит Шабааном из Деллиса, читающим о людях, путешествующих под водой, летающих по небу или на Луну в поразительных машинах. Прочитанное казалось чем–то далеким и непостижимым, и увидеть такое будущее он почти не надеялся. Потом наступил голод, притеснения кабилов их французскими колониальными хозяевами, а потом и поражение восстания Мухаммеда аль-Мухрани. Шабан был еще слишком молод, чтобы сражаться, но за оружие взялись его отец и дяди, и после разгрома восстания его семья была объявлена в Алжире вне закона, навсегда утратив право говорить на джемаа[105]. Юный Адербаль, не видя для себя будущего на родине, отправился жить среди ромнов — так кабилы, помня о древних римских временах, до сих пор называют всех иноземцев за срединным морем. Он сбежал на Север, подальше от бабушкиных предрассудков и традиций, которым его учили с детства. Юноша отправился на поиски будущего, чтобы заново изобрести себя в рациональном мире. В Англии он начал новую жизнь, став телохранителем богатого человека, и попытался забыть прошлое.
Однако в конечном итоге он понял, что прошлое — это нечто такое, что мы носим с собой, и избавиться от него невозможно. И хотя будущее наступило, оно оказалось не совсем таким, как он предполагал.
Шабан и мальчик шли по Мидуэю мимо закрывающихся на ночь концессий. Как и «Шоу Дикого Запада», они смогли открыться заранее, пока работа по подготовке Всемирной выставки еще завершалась. Некоторые из этих трупп, вроде «Алжирской деревни», расположились еще прошлым летом. И, подобно их «экспозиции», все остальные концессии были в той или иной степени карикатурами на страны, которые они изображали, пантомимами никогда не существовавшего прошлого. Были там ирландцы в зеленом фетре, немцы в баварских кожаных штанах–ледерхозен, лапландцы в мехах, турки в фесках. Но какими бы клоунами частенько ни смотрелись все прочие, Шабана поразило, что худшие унижения были всегда припасены для обитателей африканского континента. Например, туземцы из Дагомеи, лишь недавно завоеванной французами, для развлечения американской публики были выставлены «дикарями-каннибалами». Некогда гордые люди оказались унижены до уровня балаганных кривляк.
Когда они уже подходили к колесу обозрения, за которым расположилась алжирская концессия, Шабана кто–то окликнул. Это оказался один из артистов концессии «Улица в Каире», ставшей самым популярным аттракционом в Мидуэе.
— У нас украли еще одну обезьяну, Шабан, — заявил египтянин на арабском. — Твои кабилы случайно не нарушили пост Рамадана, наевшись рагу из мартышки?
— Держи своих головорезов подальше от наших женщин, Зеваль, — добродушно ответил Шабан, — и я не подпущу своих людей к вашим обезьянам.
Когда они прошли под удлиняющейся тенью колеса обозрения и уже показалась «Алжирская деревня», Мециан вдруг замер и обернулся с тревогой на лице.
— Я потерял книжку.
Он похлопал по карману, потом вывернул голову и осмотрел спину, как будто пропавшая брошюра могла прилипнуть сзади к его рубашке.
Шабан медленно повернулся, пристально глядя под ноги, затем посмотрел туда, откуда они пришли.
— Наверное, ты ее уронил.
Мециан уставился на него распахнутыми глазами.
— Мама меня убьет!
Шабан сочувственно улыбнулся, но не успел ответить, как услышал топот быстро приближающихся шагов. Он резко обернулся, ожидая неприятностей и инстинктивно приняв оборонительную стойку, но расслабился, увидев папашу Ганона, поедателя стекла.
— Амин! — воскликнул Ганон. — Пойдемте быстрее!
Шабан снова напрягся, увидев бурнус Ганона, потемневший на груди от крови.
— Что случилось? — бросился к нему Шабан. — Ты ранен?
Ганон ответил ему непонимающим взглядом, увидел, куда смотрел Шабан, и покачал головой.
