— Скажи, ты не дала ему денег?

— Всего два доллара, — признаётся сестра. Линда стонет. Джоан — простая душа. Она зарабатывает больше, но к концу недели у нее никогда ничего не остается. Джоан все тратит или раздает. Жаловаться нет смысла, Линда знает.

Куда он ведет тебя? — устало спрашивает она.

— На митинг, — отвечает Джоан.

— Дешевое развлечение. Митинги, и факельные шествия, и линчевания, избиения черных за все, как козлов отпущения. Это вовсе не помогало, просто людям становилось легче жить, если было кого обвинять. Нас воспитывати не так, с укором говорит Линда. Отец их матери был священником и верил во всеобщее братство. Ребенком Линда любила ходить в дом дедушки и бабушки. Бабушка пекла булочки, и весь дом пропах ими. В саду на старой яблоне висели качели. Отец был членом профсоюза, когда–то давно, тогда еще профсоюзы все уважали.

— Какое мне дело до всего этого? — злится Джоан. — Он берет меня туда, вот и все. Он угостит меня ужином, и мы будем петь патриотические песни. Я не собираюсь никого линчевать. — Она яростно душится своими французскими духами Линда снова ложится. Она не голодна. Никогда не бывает голодна. Всегда ест в пекарне — Бундты не возражают — все ошибочные заказы, все остатки выпечки. Иногда даже дают ей пирожные или хлеб, чтобы отнести домой. Линда растирает ноги. Она в самом деле очень счастливая. Но когда Джоан выходит за дверь, женщина чувствует, что ей хочется заплакать. Даже если бы Линда и встретила кого–нибудь, как они могли бы позволить себе пожениться? Как могли бы надеяться на собственный дом?

МОРСКИЕ ОБЕЗЬЯНЫ ПОРАЗЯТ ВАШИХ ДРУЗЕЙ!

ПРЕЗИДЕНТ ГОВОРИТ, ЧТО МЫ ДОЛЖНЫ СПЛОТИТЬСЯ

В Сиэтле сегодня встреча с…

ЛЕТАЙТЕ В СВЯЩЕННЫЙ ГОРОД РОСКОШНЫМ ВОЗДУШНЫМ КОРАБЛЕМ

СМОЖЕТ ЛИ ЭКОНОМИКА КОГДА-ЛИБО ВЫЗДОРОВЕТЬ?

Со времен Великой депрессии страна тащится сквозь череду взлетов и падений, а экономика шарахается из одного кризиса в другой. Правительство использовало всякие лекарства, от Нового курса Рузвельта до «затягивания ремней» Линдберга, но ничто надолго не изменило положения дел. Экономисты утверждают, что этого следовало ожидать, общая тенденция к спаду была естественной и неизбежной…

НОВЫЙ ГОЛЛИВУДСКИЙ БЛОКБАСТЕР «РЕЙХСМАРШАЛ»

В ГЛАВНОЙ РОЛИ МАРЛОН БРАНДО

Когда Сью было семнадцать, она решила, что с нее хватит школы. Ее бойфренд обещал найти ей работу танцовщицы, и девушка уехала с ним в Кливленд. Некоторое время Сью танцевала в топлесс–клубе, а потом и в стрип–барах. Денег не хватало, даже когда она начала приторговывать любовью. Ей всего тридцать четыре, но она знает, что выглядит потрепанной. Она устала. Никто больше ее не хочет. Сью стоит в этой очереди, потому что ей некуда больше идти. Здесь тебя накормят и увезут на грузовике туда, где можно начать все сначала, так она слышала. Сью уже видит грузовик. Интересно, куда они поедут?

ТАК ЛИ ХОРОШИ НОВЫЕ СОСТАВЫ ДЛЯ ДОМАШНЕГО ПЕРМАНЕНТА, КАК О НИХ ГОВОРЯТ?

Эксперты утверждают, что да!

НОВЫЕ ПУТИ К СПАСЕНИЮ

ПРЕЗИДЕНТ ЗАЯВЛЯЕТ: НИКАКОЙ ОХОТЫ НА ВЕДЬМ НЕТ

Что бы там ни твердили коммунисты и профсоюзные лидеры, президент сегодня сказал…

Бундты любят включать в кафе радио во время завтрака. Они поговаривают о том, чтобы купить маленький телевизор для посетителей, если когда–нибудь настанут времена получше. Мистер Вундт говорит это, когда Линда осторожно просит о повышении. Он думает, что с телевизором у них появится больше посетителей, хотя Линда считает, что не будет никакой разницы. Она подает кофе, и бекон, и тосты и слушает новости. Линда любит музыку, а Джоан нравится Уолтер Уинчелл. Надо бы спросить Джоан, как она сочетает это с хождением на митинги. Все знают, что Уинчелл ненавидит Гитлера. Ненормальный. Линда не может представить столь сильное чувство к старику на другой стороне мира.

Позже, когда Синди и ее друзья хихикают над своими молочными коктейлями, а Линда чувствует, что ноги у нее отваливаются, входит мужчина и садится за угловой столик. Он заказывает сэндвичи и кофе, а потом пирожное и еще кофе. Это странный маленький человечек. Кажется, ничто не ускользает от его внимания. Одет очень хорошо. Волосы зализаны назад, а одежда чистая. Женщина гадает, уж не детектив ли это, потому что он все время смотрит в окно, но при этом обращает не меньше внимания на то, что происходит внутри, и на нее саму. Она вспоминает, что говорила Джоан, и хочет засмеяться, но не может. Это странный мужчина, и Линда не может понять, что он за человек.

Ей не надо оставаться допоздна и закрывать кафе, и мужчина выходит вслед за ней, когда она уходит. Есть в нем что–то такое, что заставляет женщину думать скорее о законе, чем о романе.

— Вы Линда, — говорит мужчина, выйдя на улицу. Она напугана, поскольку он может быть кем угодно, но они на освещенной улице, здесь ходят люди и время от времени проезжают машины.

— Да, — признаёт она, и сердце ее колотится. — Что вам угодно?

— Вы не Вундт?

— Нет. Я у них работаю, и только, — отвечает Линда, отмежевываясь от них как можно быстрее, хотя они всегда хорошо к ней относились. Она тут же воображает себе, как их арестовывают. Где она найдет другую работу?

— Известно ли вам, откуда Вундты приехали?

— Германия. — Голос Линды спокоен. «Немецкая пекарня Бундта», — написано прямо у них над головой.

— Когда?

— До моего рождения. Почему бы вам не задать эти вопросы им самим?

— Это был тысяча девятьсот тридцать третий.

— До моего рождения, — говорит Линда, чувствуя себя увереннее и делая шаг в сторону.

— Вы видели какие–либо доказательства того, что они евреи?

Озадаченная, она останавливается.

— Евреи? Они же немцы. Немцы ненавидят евреев.

— Многие евреи покинули Германию в тысяча девятьсот тридцать третьем, когда Гитлер пришел к власти, — говорит мужчина, хотя он не может быть намного старше Линды. — Если Вундты — евреи и скрывают свою подлинную сущность, тогда, если вы донесете на них…

Он останавливается, но теперь Линда схватывает его мысль. Если она донесет на Вундтов, ей отдадут их собственность. Предприятие, квартиру наверху, вещи.

— Но они не евреи, я никогда… они подают бекон! — выпаливает она.

— И вы никогда не замечали никаких признаков? — печально спрашивает он. — Жаль. Такой был бы славный бизнес для вас. Вы не еврейка?

— Валлийка, — говорит она. — Мой дедушка был священником.

— Я так и думал. С такими–то чудными светлыми волосами… — Волосы ее выглядят хуже, чем могли бы, но они грязно–белые, как и у Джоан, как у их матери. — Возможно, у меня и есть свидетельство, — говорит он медленно. — Но все данные, которые я могу достать, относятся ко времени до их приезда сюда из Германии. Любого доказательства того, что они все–таки евреи, если бы вы заметили что–нибудь, было бы достаточно, чтобы подтвердить это. Суд выслал бы их обратно в Германию и в награду отдал нам их бизнес. Вы смогли бы вести его, я уверен, что смогли бы. Похоже, вы и так делаете большую часть работы.

— Я просто служу здесь, — отвечает она машинально. — И потом, что именно я должна была заметить? Если они евреи, я имею в виду.

Искушение прилипает к ней, словно жирная пленка с поверхности супа, и впервые за долгое время в сердце у нее вспыхивает надежда.

Если ты черный, ты невидимый, даже в очереди за супом. Другие отстраняются от меня, не могу этого отрицать. Нам не дали бы оружие, чтобы сражаться, даже когда японцы палили из пушек по пляжам на побережье Калифорнии. Я уехал оттуда и перебрался на восток, и что толку? Если бы знал, каким невидимым буду здесь, остался бы там, в Лос–Анджелесе. Здесь никто ни разу даже не погнался за мной и не вынудил убегать, никто не угрожал вздернуть, и у меня была работа, приносившая немного денег. Никогда не думал, что буду стоять в этой очереди, потому что, когда доберусь до ее начала, знаю, меня отделят от других. Никто не знает, что будет с нами тогда, они увозят нас куда–то, и мы не возвращаемся назад, но у меня нет выхода, и, по–моему, куда бы нас ни увозили, они намерены всех накормить, правда? Ведь правда?