Может быть, что-нибудь глупое, вроде: «Ты вернешься?»
Он опять окажется в канале; или снимет лохмотья канальщика, оденется в бархат и шелк жителя Верхнего города и будет шагать по высоким мостам, проявляя к лодкам, которые плавают внизу, не больше интереса, чем к насекомым или диким кошкам, которые ведут свои войны в стоках и внутренностях Меровингена. Бархат и шелк. Его спина задумана не для жестких досок и грязной палубы. Принадлежал ли он к одному полусветскому сорту жителей Верхнего города, или к другому, у него не было ничего общего с ней, Альтаир.
Пока, возможно, ему не захочется перевезти какой-нибудь груз.
Или дешево провести ночь.
Он снова повернулся к ней спиной, и смешные, слишком широкие штаны немного сползли… Небо и предки, прекрасный вид того, куда он хочет! Если они на него нападут, эти проклятые штаны станут его судьбой. Возможно, у старого Килима найдутся еще одни, которые он отдаст.
О чем я вообще думаю? Исхожу из того, что у меня есть время? Что он останется? Он швырнет эти проклятые вещи в канал, как только окажется в городе среди своих людей. Нет, он поручит это слуге.
Он не может быть из банды. Просто не может! Не с его манерой говорить. Не с его манерой выражаться, когда он кладет на меня свои руки — потому что человек никогда бы не смог сказать такие прекрасные слова, не будь они для него так же естественны, как дыхание. Я не открою рта. Я не могу думать о нежном. А хотела бы мочь. Действительно хотела бы.
Она улыбалась и толкалась шестом то с той, то с другой стороны, пока высокая черная стена дамбы тянулась мимо. Пока они плыли под портовым мостом, а потом вышли в Большой Канал. Мондрагон обернулся и рефлекторно подтянул штаны.
— Прикрой волосы, — потребовала Альтаир. — И надень пуловер. Ты слишком светлый.
Он поднялся на палубу, чтобы взять пуловер; Альтаир сняла его одной рукой с кожуха мотора, когда как раз переходила с одного бока лодки на другой, и бросила ему. Он втиснулся в него, одернул и снова подтянул штаны, прежде чем сесть на край полудека, и поднял черный платок, который там лежал. Он быстро несколько раз обмотал его вокруг головы и завязал концы.
— Можешь доставить меня к Висельному мосту.
— Это легко сделать, но если нужно, эта лодка пройдет и по мелким каналам.
— Висельный мост — как раз то, что надо.
Альтаир держала лодку в движении, толкалась, меняла борт и снова толкалась. Ногам было тепло на палубе. Дыхание стало тяжелым. Перед ними было довольно оживленное движение. Она придерживалась своей стороны, правым бортом от медленной баржи с шестом, и сбавляла ход, приноравливаясь в темпу города.
— Ты всегда водишь лодку одна?
Ухх. Ну, вот. Проведет с тобой ночь или чуть больше и сразу начинает вмешиваться в твои дела. Вот она любовь, Джонс. Говорила мама.
— А, Джонс?
— Конечно. — Она тяжело дышала. По лицу бежал пот, и она желала иметь подобно мужчине возможность снять пуловер в городе. Она подняла фуражку и прижала ее к шишке на затылке, потом передумала и опять натянула ее на голову. Она еще успела провести следующий толчок шестом. Натертые досками палубы подошвы горели. Проклятая притворщица! «Вполне справляюсь одна.» Лгунья!
Пересекая поток, она глубоко вдохнула и, склонив голову набок, одарила Мондрагона легкой улыбкой. — Я не такая, как жители вашего Верхнего города; спорю, они все мягкие.
— Я — нет.
Она широко улыбнулась.
— Житель Верхнего города. — Вдох. — Ты ведь один из них?
— Что бы ты делала… там, в последнюю ночь… если бы сумасшедшие напали на тебя?
Проклятье! Вот оно! Чертовски глупый вопрос. И кроме того, из-за него ведь все и случилось!
— Эй, парень, я не спала бы, глухая и слепая, в укрытии, ясно? Можешь поблагодарить своих предков, что у меня хороший слух; это правда. Они еще никогда не подходили так близко. Я всегда крепко встаю у окраины на якорь и сплю на палубе. Сон у меня, как у кошки, и обычно они не подходят ко мне так близко.
— А если бы отказал мотор?
От этой мысли ее передернуло. Такие вещи она обычно взвешивала до того, как претворить их в дело; и совсем не была склонна думать о таком после.
— Ну, ведь он, в конце концов, такого не выкинул.
— Но однажды может выкинуть.
— Гляди, обычно я плаваю к окраине только в плохие времена; а тогда там канальщиков больше, чем сумасшедших. И если мотор подводит, прошусь к кому-нибудь на буксир, что потом стоит мне массу денег… стоило однажды.
Ложь. Это она однажды буксировала другую лодку и при этом сожгла собственное горючее вместе с горючим другого в своем борющемся моторе, а потом целый месяц получала плату частями.
— Хочешь знать о моих делах что-нибудь еще? Он ничего не ответил.
— Требуется уж чертовски глупый мужчина, — продолжала она, — чтобы сбить меня с обычного пути. Чтобы тащить его туда, где он недоступен своим врагам, рискуя при этом своей собственной головой… я имею в виду, если ты ищешь дурака, то вот один из них! Откуда я знаю, что ты не убийца? Откуда я знаю, что тебя бросили в канал не родственники какой-нибудь женщины из Верхнего города, после того как ты напал на нее, а? Глупо как раз то, что я была там с тобой одна на лодке.
— Зачем же ты тогда это сделала?
— Потому что проклятая дура, вот зачем. Тебе нужна еще какая-нибудь причина?
Он мгновение помолчал. Потом:
— Джонс, что же тогда не так?
— Ничего.
— Джонс, плыви помедленнее.
Нос лодки попал в течение. Альтаир набрала воздуху и быстро переместила свой вес. В путанице течений она немного покачнулась и едва не потеряла равновесие.
Как она устала! Бока болели, а руки налились свинцовой тяжестью. Глаза заливал пот.
— Джонс, черт бы тебя побрал! Ты что, хочешь меня угробить? Мы же не на гонках!
Она проигнорировала его, так как была вынуждена сосредоточить внимание на другой барже, и вела скип сквозь проходящее поперек Большого Канала течение из обращенной к порту петли Змеи, стараясь не дать ему развернуть лодку. Здесь была совсем неподходящая местность для остановки; люди с проклятьями налетали бы на них, если бы она причалилаеь у выступа и тем самым блокировала движение. Какая-нибудь баржа обязательно врезалась бы ей в борт, и это было бы справедливой наградой для такой дуры. Будь она сейчас одна, она бы повернула к ближайшему причалу Змеи и передохнула там. Она устроила Мондрагону вполне прекрасное катание на лодке; а теперь у этой проклятой береговой крысы такое обеспокоенное выражение на лице и такая настойчивость в голосе — Глупая женщина! Сдайся и подпусти меня, подпусти меня! — нацеленные на то, чтобы заставить править лодкой так, как угодно ему, проводить в жизнь свои представления, указывать ей, что она должна делать, когда дышать и когда сплевывать, а потом уйти и оставить в ее душе хаос, потому что у него есть более важные дела, чем эта проклятая женщина. Он шел, вероятно, сквозь этот проклятый мир и ставил людей в затруднительное положение, и был при этом дьявольски самодоволен и, конечно, уверен в том, что является ей подмогой. Человек с таким тоном не заслуживал, чтобы его слушали. Ее мать не сделала бы этого никогда — более того, плюнула бы ему в глаза. Мужчины с других лодок выкрикивали язвительные замечания — Эй, сладкая, лодка для тебя слишком велика! И еще хуже. Эй, тебе не нужна помощь? Сопровождая демонстрацией того, что эти ублюдки и считали той помощью, в которой она нуждалась.
— О моих делах не беспокойся, — хотела она сказать, но это было не тем прощанием, которого она желала. Нельзя мстить Мондрагону за состояние этого мира. Он делал только то, что делали и другие. Спал с женщиной и думал, что может вмешиваться в ее жизнь и управлять ею, пока не вернется снова к своей жизни в Верхнем городе. Он даже не заметил, что увидел одну из самых умелых демонстраций искусства вождения лодки, какую только можно увидеть на каналах. Водитель скипа, в общем, не так часто получал возможность дать пассажирам представление о штурманском искусстве, как к примеру, бросающиеся в глаза лодочники с шестами. Она только что показала ему десяток трюков того сорта, какие демонстрируют канальщики, когда хотят поразить друг друга, того рода трюков, которые показывают разницу во владении этим ремеслом — вроде того, как провести лодку сквозь узкое место. Она показала этой береговой крысе кое-что из этого. А он увидел только женщину, которая вспотела, и сразу же заволновался!
