Аня быстро вымылась и старательно растерлась полотенцем, чтобы согреться. Лена последовала ее примеру.

Теперь предстояло одеться, убрать постель и заплести косы. Аня вдруг ужаснулась при мысли, что не сумеет сама заплести косу как положено! Но тут же решила попросить Лену и помочь заплестись ей. Этого не потребовалось – воспитанниц до пятнадцати лет причесывали горничные. Старшим позволялось делать это самим, что тоже считалось привилегией.

Хотелось спросить, нельзя ли самим, но Павлова решила не спешить, мало ли какие еще здесь правила, вдруг горничная обидится? Правильно сделала, у каждой горничной были свои подопечные девочки, и горничные соревновались между собой в том, насколько хорошо выглядят их воспитанницы. Привычные руки горничных работали ловко и быстро, тщательно причесанные и заплетенные девочки одна за другой отходили убирать кровати и строились для осмотра.

Голубое платье с довольно глубоким вырезом, который прикрывала белая пелеринка для занятий в классе, серое – для занятий танцем, совершенно нелепый огромный кокон для прогулок по крошечному садику во внутреннем дворе, большие теплые платки, чтобы набрасывать на плечи, если прохладно… Все одинаково – от платьев до причесок, от еды до экзерсисов, от чтения молитв до белых передников по праздникам и воскресеньям.

Но Аню строгая дисциплина и все требования ничуть не беспокоили. Теперь она в училище, да еще и на казенном коште! Маме не нужно больше искать деньги для оплаты обучения, на одежду, обувь и прочее для дочери. А главное – она сама сможет заниматься танцами столько, сколько захочет, хоть с утра до вечера, разве что уроки не станет пропускать, а еще молитвы. Не будут же ее ругать за это? Здесь учат танцевать – значит должны приветствовать стремление танцевать все время.

Ее пыл охладили в первый же день – отправиться в репетиционный или даже музыкальный зал вместо прогулки нельзя!

– Но я хотела повторить экзерсис.

– У тебя будет на это время завтра на уроке.

– Но мне мало урока! Я хочу танцевать больше.

Воспитательница только сокрушенно покачала головой.

Такие споры редки, обычно Аня Павлова воспринимала все с восторгом. Ей очень нравилось в училище, нравилось быть пансионеркой, ходить строем, соблюдать строгие правила, нравился порядок, но главное – возможность учиться танцу и выходить на сцену!

А еще наблюдать за репетициями настоящих артистов.

Балет Мариинки репетировал в зале училища и только на генеральную репетицию приезжал в сам театр, потому, когда балерины разучивали партии или проходили их перед спектаклями, за ними наблюдали множество юных глаз. И сами опытные танцовщицы тоже присматривались к девочкам, прикидывая, кто из малышек в будущем составит им конкуренцию.

Потрясение первых дней – поход в баню.

Аня решила, что они пойдут куда-то далеко, наверное, строем, как водили солдат, – она наблюдала такое однажды. Но оказалось, что из училища уходить не надо, баня во внутреннем дворике. Младшие еще не успели соскучиться по воле, потому не поняли оживления, царившего среди девочек средних классов. Старшие смотрели на это волнение снисходительно, они считали дни до выпуска и этим подсчетом жили.

Аня уже видела крошечные свитки с календарями, которые старательно прятали на груди от воспитательниц и даже горничных. Эти календарики заканчивались 25 мая, и вести их имели право только ученицы выпускного класса. Каждый прожитый день вычеркивался с видимым удовольствием. Количество оставшихся дней неизменно подсчитывалось заново, хотя вполне понятно, что если вчера оставался сто девяносто один день, то сегодня будет сто девяносто. Многие ученицы вычеркивали еще не прошедший день сразу после обеда, а праздничные, когда уроков не было и старших даже отпускали домой, так и вовсе все сразу.

Все это Аня узнала постепенно, а пока им предстояла баня. Павлова, как и все новенькие, вымылась, перед тем как отправиться в училище, но здесь исключений не существовало. Сама баня оказалась совершенно деревенской, похожей на ту, что в Лигово у бабушки, только в несколько раз больше. Самых маленьких отправляли последними, но баня все же была хорошо протоплена и горячей воды вдоволь. Уже изрядно уставшие служанки все же старательно намылили их, натерли мочалами и окатили чистой водой. Тех, кто пожелал, даже похлестали веничками.

Девушка, споро расправлявшаяся с Нюрой, ужаснулась:

– Барышня, да вас и тереть-то страшно! Как учиться будете?

Распаренная Нюра счастливо улыбнулась:

– Выдержу…

– Дай-то Бог.

Павлова не была самой маленькой ростом, но была тоненькой и от этого выглядела совсем крошкой.

После похода в баню им позволяли до самого ужина ходить с распущенными волосами – чтобы просохли. Стало понятно, что старших девочек отправляют мыться первыми не из-за важности, просто у них волосы длиннее и сохнут дольше.

Рядом с Нюрой девочки, ожидавшие своей очереди быть причесанными, шепотом обсуждали какую-то жабу. Павлова не удержалась и также шепотом поинтересовалась:

– А кто это?

– Ты новенькая? – снисходительно усмехнулась одна из учениц. – Конечно, иначе знала бы, что мы зовем жабами воспитательниц.

– Но почему, разве они похожи?

В ответ последовало то самое «поживешь – увидишь», которым объяснялось все.

В училище следовало пожить, чтобы морщиться при одном упоминании воспитательницы, даже если ты относишься к ней прекрасно, чтобы ругать монастырские порядки, даже если они не доставляют неприятностей, тайно нарушать правила, даже если в том не было никакой необходимости и смысла, непременно быть влюбленной в кого-то из преподавателей и принадлежать к группам поклонниц Кшесинской или Преображенской, получать записочки от мальчика классом старше, даже если тот тебя не интересует, мечтать «вырваться на волю», что понятно, и прочее…

Правда, было и то, что не осуждалось, например, ждать посещения родных или возможности выйти на сцену театра.

Посещения разрешались дважды в неделю и проходили в строгом соответствии с правилами.

– Аня! Павлова! – позвала дежурная Нюру. Это значило, что пришла мама, кому же еще?

Аня порывисто устремилась в комнату для встреч, где ее уже ждала Любовь Федоровна, но опомнилась и умерила свой шаг «до элегантного», как требовала Екатерина Оттовна Вазем. Но в последний момент все равно не выдержала и почти кинулась на шею маме:

– Мамочка! Как я соскучилась!

– Нюрочка, какая ты стала…

Любовь Федоровна расцеловала свою девочку и принялась ее оглядывать, поворачивая вокруг.

– Мамочка, зови меня Аней. Так положено – Анна Павлова.

– Хорошо. Как ты тут? Я тебе пирожных принесла.

– Нет-нет, это запрещено! Нас хорошо кормят, и нам нельзя сладкого.

Ане так много нужно рассказать маме, кажется, не хватит не только времени свидания, но и завтрашнего дня тоже. Успела только кое-что, обещав остальное договорить в следующий раз.

– Здесь столько всего интересного!

В стороне также щебетали другие второклассницы, старшие девочки поглядывали на малышей чуть насмешливо и снисходительно, их родственники приходили реже и сидели недолго. Надо было рассказать и о порядках в училище, и о Екатерине Оттовне Вазем – их новой наставнице в танцевальном классе, экзерсис которой совсем не похож на тот, что был у Облакова в первом классе, и о старшеклассницах, и о бане…

Аня не могла наговориться и, лишь когда их позвали на обед и пришло время расставаться, вспомнила, что ничего не спросила у мамы!

– Мамочка, а как ты? Как бабушка?

– Бабушка плачет, боится, что тебя обидят. А я… хорошо, Нюрочка. Если тебе хорошо, то хорошо и мне. Только грустно без тебя.

У Ани навернулись на глаза слезы, не хотелось признаваться, что днем, пока занята, не вспоминает о маме и доме, но по вечерам, стоит улечься спать, накатывает тоска и хочется плакать.

– Мне тоже грустно, мамочка. Но шесть лет пролетят незаметно, я выучусь, буду танцевать в Мариинском театре, и мы будем жить в большой-пребольшой квартире с прислугой и парадным выездом.