Летняя жара изнуряющей настойчивостью сводила всех с ума. Припудренные пылью дорожки щупальцами гигантского осьминога причудливо переплелись между собой. Люди ругали надоевшую духоту, торопили время, желая скорейшего наступления осени, забыв, что с её приходом начнут привычно бранить дожди и дожидаться лета.
* * *
Самодельная клумба под окном соседней квартиры, где в одиночестве проживала Маргарита Борисовна, окончательно захирела. Пошла вторая неделя, как выдали пенсию. Пенсия и состояние клумбы под её окнами находились в обратно-пропорциональной зависимости. Любовь к цветам колоритная Кешина соседка воплотила именно в этой нехитрой клумбе. Она гордилась собственным творением, водила сюда знакомых, восхищалась сама и, театрально заламывая руки, требовала восхищения от других. Всё происходило именно так, пока Маргарита Борисовна не получала пенсию. Тяга к прекрасному заканчивалась скоро, буквально на следующий день. Клумба начинала хиреть, зарастая бурьяном по самой прозаической причине – у Маньки наступал запой… Именно так её во время кризисных жизненных эпизодов называли соседи.
Пила Маня грамотно и умело, а оттого долго. Выпивку в магазине не покупала. Дождавшись темноты, серой мышкой пробиралась в посёлок Сады, где в покосившемся доме на окраине улицы Вишнёвой покупала белёсую самогонку у сгорбленной старухи. После, растворившись в ночи, пугаясь порой самой себя, брела она к себе в «малосемейку», чтобы на сутки исчезнуть из обозримой части жизни за ободранной дверью. Следующим вечером всё до мелочей повторялось вновь.
Когда пенсия заканчивалась, на Маньку наваливался приступ вины за свою беспутную жизнь, а ещё обострённое желание искупить грех пе ред окружающим миром и собственной совестью. Клумба вскоре опять начинала чернеть рыхлой землёй, бутоны реанимированных цветов трепетали каплями на ветру. Вместе с ними и Манька через пару-тройку дней опять начинала походить на Маргариту Борисовну.
Зимой, когда по понятным причинам полоть и поливать было нечего, она, повинуясь поселившимся за время запоя бесенятам внутри мутной головы, начинала приводить в порядок двор. Сметая до мёрзлой земли снег, она вёдрами выносила его за забор. Двор от этого начинал неестественно зеленеть. Одни осуждающе качали головами, другие, кутаясь в шубы, приговаривали:
– Вот и зима заканчивается. Видишь, трава проклюнулась.
По весне, отходя от запоя, она неотступно пыталась вычерпать огромную лужу у забора. Это ей тоже помогало. Нет, лужа от её стараний не становилась меньше, зато через пару дней невнятные Манькины глаза светлели. Она начинала выходить на общую кухню, варить вермишелевый супчик из сухпакета, впадая время от времени в философские рассуждения о высоком. О смысле жизни, например, или об исключительном предназначении человека, его роли в истории, поскольку обсуждать цены на ливерную колбасу и сроки годности дешёвого фарша в соседнем магазине она считала недостойной для себя темой.
Когда-то Маргарита Борисовна работала в издательстве. Всё походило на то, что собственное творческое прошлое для неё было важнее, чем окружающий её ныне серый мир вместе с никчёмными мужиками. Оттого, по-видимому, судьба так и распорядилась, оставив её старой девой в переселенческом общежитии с клумбой под окном.
Иногда к ней заходили две экзальтированные пожилые дамы в беретах, с хриплыми голосами, морковной помадой, проницательными взглядами и шлейфами цветочных духов. Их слишком изысканное воспитание не позволяло общаться с обитателями малосемейки далее чем «здравствуйте». По пыльному коридору начинали плавать запахи плодово-ягодного вина, сигарет, дешёвого кофе, а у Маргариты Борисовны после их визита, как правило, случался очередной запой.
* * *
Поселившись в скромной комнатёнке «общаги», Кеша вскоре понял истинное значение слова свобода. Он оставил работу инженера, вернее, работа оставила его по причине закрытия предприятия. Новую он нашёл такую, как давно хотел… Дежурным на проходной Комбината по благоустройству. Сутки через двое. Денег не слишком много, но жить можно. Спасала Вика, присылая то посылку, то деньги.
Из окон проходной можно было наблюдать, как маневровые толкают товарные составы то в один тупик, то в другой, то потом, выстроив их в ряд, отправляют на Черняховск. К вечеру бродячие собаки, вернувшиеся с кладбища, укладывались спать под теплотрассой. Это был тихий и однообразный мир, где всё происходило, но ничего не случалось. Дни текли одинаковые, похожие один на другой, будто штакетник на изгороди перед конторой Благоустройства.
Будучи на работе, Кеша любил больше всего ночь. С её приходом гриб кирпичной водокачки за вокзалом медленно растворялся в небе, пронзительные свистки тепловозов, перемешиваясь с грохотом железа, пугали тишину… Металлический голос диспетчерских динамиков метался между холодными составами. Дрожащий свет прожекторов, выхватывая из темноты куски сортировочной, освещал таинственные пассажирские составы с белыми занавесками на окнах, угрюмые товарняки, тревожные серебристые цистерны, молчаливых поздних прохожих, идущих поперёк путей.
Ещё Кеша любил дождь. Тихий и нудный. Он разжигал на проходной буржуйку, выключал свет, садился к окну и, оставаясь наедине с собой, смотрел на сито дождя, мерно падающее с круглых фонарей на горбушке моста. В это плавающее в пространстве время Кеша со сладким удовольствием погружался во времена тихих ночных размышлений.
Была у него тайна, о которой не знал никто. В глубине души, боясь признаться в этом да же самому себе, Кеша мечтал стать писателем. Ему нравилось вспоминать услышанное или кемто невзначай сказанное. Нравилось перебирать в уме собственную жизнь, жизнь знакомых и близких, выдёргивать оттуда ниточки событий, сплетать их между собой. Он мог придумывать целые истории, где новоявленные герои становились его новыми друзьями. Там они разговаривали о сокровенном и тайном, даже порой спорили. Однако со временем придуманные им герои становились излишне самостоятельными, переставали слушаться, желая жить собственной жизнью…
Знакомые, а также те, кто жил по соседству, рано или поздно становились его героями. Когда что-то не складывалось, он переиначивал всё и начинал новую историю. Долгими вечерами у окна сторожки он создавал придуманный мир, который был подвластен только ему. Боялся Кеша лишь одного – начать писать. Вдруг не получится? А ещё втайне от всех он мечтал о книге, в которой обязательно напишет всё, что так необходимо знать людям. Они прочитают её и, кто знает, может быть, станут чуточку милосерднее или умнее, а может быть, задумаются наконец над простейшими вопросами, расставленными самой жизнью.
* * *
Кеша просыпался рано. Он шёл по гулкому коридору на общую кухню. Там, остановившись на пороге, включал одинокую лампочку, опутанную лучам паутин. Жёлтый свет скупо расползался по общественному полу, безрадостным столам, мутному окну в углу справа.
На столе у окна стояла пустая бутылка из-под коньяка, тарелки с высохшими остатками закуски. Это Галька в компании со своим третьим мужем красиво ужинали накануне. Галька была непонятная и богатая. Она промышляла продажей «шмоток» неизвестного происхождения и чем-то ещё. К ней периодически заходили угрюмые люди с сумками. Пошушукавшись, быстро уходили. Галька с мужем Васькой уважали «красиво» выпить. Бутылка коньяка на столе в общей кухне, копчёная колбаса нескольких видов, отбивные из свинины. В процессе издевательской царской трапезы Галька громко и со смаком обсуждала обстановку кооперативной трёхкомнатной квартиры, сотрясая нищий воздух общей кухни трёхзначными денежными суммами. В то же самое время серая по Галькиным меркам народная масса, помешивая жиденький супчик с макаронами, гордо сглатывала слюну и тихо помалкивала. Кеша вообще сторонился Гальки. С присущей ей бесцеремонностью, увидев Кешу, она обязательно начинала пространные рассуждения на тему: «Есть толк от учёбы или нет?» Позже, как правило, констатировался постулат про дурака, которого «сколько ни учи, он всё равно таковым помрёт…». Кеша прекрасно понимал, кому это адресовано, но не подавал вида. Галька же, гордо приподнимая подбородок, встряхивала крашеной кудрявой чернью, возносила выше голов присутствующих на кухне смердов цыганские глаза, брала рюмочку за тонкую ножку и неумеренно торжественно произносила банальные тосты о хозяевах жизни, которые могут позволить себе многое, не говоря уже о коньяке и трёх сортах колбасы на ужин. «Не то, что некоторые…» Некоторые – это были все остальные, презренные за нищету жильцы переселенческого общежития, в том числе и Кеша.
