– Понимаю, о чем вы, – вздохнул таксист. – Я с женой тоже собачусь. Она все бубнит: сколько можно баранку крутить, займись своими курочками нормально…

– Ты фермер? – спросил Буров.

– Да, есть хозяйство. Люблю это. Но шоферить тоже люблю, черт возьми. Понимаете?

– Да, – сказал Давид. – У моей – так же. Любила госслужбу. Дисциплина, аккуратность, соцпакет. Часто злилась: ты-то, мол, делаешь, что хочешь, а почему мне не даешь? Так и обменивались любезностями день за днем.

– Добрались! – радостно воскликнул пилот. – Вон ваша «Миранда»!

Он показал рукой куда-то вправо и аккуратно посадил машину. Ребята немедля выбрались из такси, а Буров на секунду задержался, прощаясь с шофером. В конце концов тот улетел, и Давид, кивнув ребятам в сторону, противоположную отелю, сказал:

– Пошли, детвора. Тут чуть-чуть. Полтора квартала.

– Так вот же «Миранда»! – возмутилась Карина.

– Точно. Но остановимся мы не в ней.

– А где же?

– Покажу.

И они гуськом двинулись по мокрому асфальту тротуара. Стояла глухая ночь, и улица была абсолютно пустой. Минут через десять компания подошла к небольшому пятиэтажному зданию, на фасаде которого гордо красовалась вывеска «Сиракузы».

– Вот здесь, – устало проговорил Давид, – здесь мы совершим остановку, но сразу хочу вас предупредить, будет она очень недолгой.

Буров пользовался услугами «Сиракуз» дважды и оба раза оставался очень доволен этим местом. В холле он попросил ребят подождать его на диванчике справа от входа, а сам оформил номер, состоявший из двух сообщавшихся друг с другом комнат. В итоге через пять минут компания заселилась, а еще через пять спала мертвым сном. Глеб – на диване в одной комнате с Буровым, а Карина и Валя на большой двуспальной кровати в соседней. Причем Валентина уснула первой, несмотря на самые громкие заявления по поводу желания подкрепиться. Давид, критически оглядев свой спящий пионерский отряд, достал из мини-бара маленькую бутылочку виски и, вылив ее содержимое в стакан, находившийся там же, присел в кресло, которое предварительно перетащил к двери в номер и поставил таким образом, чтобы из него нельзя было выйти. Затем открыл книжку и продолжил знакомиться с файлами Стасова.

Две тысячи сто одиннадцатый оказался урожайным на неудачные телепортации. В ноябре известный немецкий офтальмолог и хирург Филип Мойзес должен был из Ганновера перебраться в Цюрих, где его ждали на суперсрочную операцию. Однако в Цюрихе Филипа не оказалось, и пациентом пришлось заняться его другу, коллеге и ассистенту Томасу Рейме. Рейме забрался в вертушку сразу за Мойзесом, но, в отличие от первого, вышел из другой такой же в Швейцарии. Пятидесятилетний Филип на фотографии был лыс, скуласт и очень хмур.

Давид сделал глоток и перешел к следующему файлу. Седьмым потеряшкой оказался армянский музыкант Гагик Мовсисян, который вместе со своим джаз-бэндом перемещался с одних гастролей на другие. В июле две тысячи сто тринадцатого Гагик последним из всего коллектива зашел в вертушку в Марселе и так и не присоединился к ребятам в Лиссабоне. Мовсисян успел отпраздновать сорок три дня рождения и был таким же лысым, как и Филип Мойзес, но не в пример тому весел, по крайней мере, на фотографии.

Давид допил стакан и поставил его на пол рядом с креслом. Глаза его закрывались от желания отправиться в царство Морфея, но он силой заставил себя прочитать восьмой файл. Тот содержал информацию о заместителе мэра небольшого шведского городка. Звали его Ульм Свенсон, и он осенью две тысячи сто пятнадцатого хотел попасть в Осло, переместившись туда из Копенгагена. Ульму тогда было чуть за тридцать, а выглядел он еще моложе. С фотографии на Давида смотрел белокурый голубоглазый юноша с небольшой бороденкой и улыбкой, светлой, как и весь его облик.

Буров дочитал информацию о шведе и, закрыв книжку, положил ее на пол рядом с опустевшим стаканом. Он не хотел больше сдерживать огромное желание хоть немного поспать, да и смысла теперь не было, поэтому Буров вытянул ноги, откинулся в кресле и уже через несколько секунд оказался во власти сновидений.

Сначала появилась Лиза, которая всегда приходила к нему, когда он засыпал, выпив хоть немного. Она была одета в черный брючный костюм и белую рубашку, видимо, только с работы. Но ее волосы, длинные, огненно-рыжие, уже струились по плечам, говоря о том, что рабочий день закончен и теперь начинается совсем другая история. Она сидела на кухне их первой петербургской квартиры в четырехсотметровом небоскребе-кондоминиуме, маленькой, но очень уютной. Сидела и молча смотрела, как он варил кофе. Потом прервала тишину, спросив:

– Буров, как думаешь, меня отправят в Нарим?

Давид молча доварил кофе и, разлив его по чашкам, поставил одну из них перед женой. Она все еще продолжала напряженно разглядывать его, ожидая ответа, но Буров так и не дал его. Вместо этого он подвинул свой стул почти вплотную к ее и, оказавшись совсем рядом, поцеловал Лизу. Как всегда и бывало, вспыхнул от вкуса ее губ и огня пахнувших жасмином волос, окутывавших теперь и его голову. Она ответила на поцелуй, и Давид, подхватив жену на руки, отнес ее в единственную в этой квартире комнату. На этом месте, как, собственно, и обычно, пожар ярких волос Лизы сменился на огненный рассвет в каком-то незнакомом Бурову месте. Он сидел на камне, огромном, монументальном исполине, и ноги его, обтянутые снизу чем-то похожим на кожаные сапоги американских индейцев, не закрывали собой и треть своеобразного стула. Буров понимал, что солнце вставало, а не садилось, хотя ярко-красный, кровавый цвет небес так однозначно не указывал на это. Камень располагался на холме, и перед Давидом открывался чудесный вид на залитую алым светом прерию. Холмы сменялись ровными участками, песчаные перекаты – зарослями ковыля, а за ними загадочно поблескивал, отражая едва пробивавшиеся сквозь рассветные облака лучи солнца, водоем – небольшое озеро, вокруг которого Давид разглядел несколько крупных животных, издалека напомнивших ему бизонов. Он пристально смотрел в сторону озера, готовясь к появлению всадника, и тот, не заставив себя ждать, вскоре показался на горизонте и черной точкой стал приближаться к нему. Давид проверил лежавший рядом с ним карабин и замер в напряжении. Всадник скакал очень быстро, и уже через несколько минут вместо черной точки Буров мог достаточно четко разглядеть плащ и широкополую шляпу наездника. Бизоны разбежались, почуяв неладное. Давид положил руку на карабин, не спуская взгляда с приближавшегося человека. Тот неумолимо надвигался, и Буров уже различал детали всей его фигуры, и только лицо, спрятанное за шляпой, оставалось закрытым от его глаз. В небе появился кондор – предвестник того, что скоро Бурова вытащат из этого частого для него сна. И действительно, не успела птица сделать и пары кругов над всадником, как прерия погрузилась во тьму. Далее сон Давида не сопровождался более сновидениями.

А над Наримом рассвет выдался темный и мрачный, как и большая часть этого нового для планеты города. Солнце встало около половины пятого утра, а в семь Рори уже сидел напротив двух прикованных своими же наручниками охранников и угрюмо переводил взгляд с них на заспанного Попова, который расположился тут же, и обратно. Прическа его, сделанная, вероятно, в спешке, все-таки немного напоминала то, что было на голове вчера, но не имела ничего общего с волосами короля рок-н-ролла.

– Где твой дружок? – спросил Рори у Павла.

Красавчик нервно зевнул.

– Я не сторож ему.

Один из охранников – помоложе – промычал нечто, желая вступить в диалог, но Рори прекратил невнятный поток звуков, выложив на стол реструктуризатор. Молчание, вызванное этим, нарушил сам маленький хозяин грозного предмета. Процедил, глядя куда-то в угол комнаты: