Он снова набирает в рот дым и выпускает его.

– Она – во!..

И он показывает большой палец.

– Пошли, малыш, – говорит он вдруг покровительственным тоном. – Выпьем где-нибудь вдвоем.

Они двинулись дальше.

– Скажи, а кто такой Алекс? – небрежно спрашивает Жиль. Но вопрос задан так неожиданно, что тон кажется фальшивым. – Когда мы входили в клуб, Ариана говорила о каком-то Алексе. Она удивлялась, что его нет.

– Он там вечно торчит.

– А кто он?

– Понятия не имею, какой-то playboy! Мы едва с ним знакомы. У него башлей навалом.

– Вероника его знает?

– По-моему, нет.

– А ну-ка вспомни получше, – мягко говорит Жиль, стараясь не сбиться с легкого тона. – Ариана сказала: что-то нет твоего Алекса.

– А верно, верно. Значит, они познакомились. Ты что, ревнуешь?

Шарль вдруг начинает проявлять бурный интерес.

– Ты с ума сошел! Я просто так спросил. Впрочем, Вероника, кажется, говорила мне об этом типе. Я забыл.

– Ладно, знаем! – посмеивается Шарль и стискивает локоть Жиля. – Признайся, ревнуешь? Это прекрасно, если молодой муж ревнует.

– С Вероникой мне нечего опасаться.

Они выходят на более многолюдную улицу. Некогда этот район был похож на провинцию. Но за последние несколько лет он стал как бы сердцем ночного Парижа, одним из самых неспокойных мест западного мира. Старые маленькие бистро преобразились. Одно за другим они вступили в эру неона, никеля и меди. Повсюду открылись магазинчики готового платья для молодежи. Но они похожи не на обычные лавки, а скорее на какие-то пестрые пещеры, на маскарадные гроты, на огромные орхидеи с медными лепестками и тычинками из латуни. Подвешенные на пружинках предметы колышутся от малейшего дуновения. Вспыхивают и гаснут разноцветные огоньки. Появились здесь и всевозможные экзотические ресторанчики, главным образом китайские, так что эти маленькие улочки с витринами из красного лака, бумажными фонариками, вывесками, украшенными драконами, лотосами и идеограммами, напоминают Китай из детской книжки с картинками. А все бары названы на американский манер и вызывают поэтому в памяти прерии, индейцев, салуны из ковбойских фильмов, безумные годы сухого закона. Идешь по этим улочкам, кое-как пробираясь между сверкающими автомобилями, касаешься, обходишь их, иногда останавливаешь жестом руки, а иногда и просто перелезаешь через них – через самые низкие, самые дорогие. Небольшое кафе (оно же табачная лавочка), все залитое неоновым светом, звенящее от пронзительной музыки, привлекает Шарля и Жиля. Здесь тоже сидят молодые ребята, но они совсем не похожи на посетителей клуба. Эти подростки, одетые как бродяги, афишируют свою бедность; поношенные джинсы, бесформенные куртки, ковбойки, почти у всех металлические значки со всевозможными лозунгами, одни свидетельствуют о пацифизме тех, кто их носит («Out with the Bomb![34] Мир Вьетнаму!»), другие провозглашают евангелие всеобщей любви («I love you, love me»[35]) или, более прозаично, просто свою приверженность к тому или иному певцу («Bob Dylan is the king»[36]). У всех мальчишек длинные волосы – так они демонстрируют свое нежелание считаться с тем, что принято. Говорят, что полиция начинает вылавливать и преследовать этих невинных бунтарей, делая вид, будто принимает их за опасных провокаторов. Шарль и Жиль пристраиваются к стойке, заказывают пиво; на глазах у этих бедняков – то ли по воле случая, то ли по призванию – они не смеют пить виски. Никто не обращает на них никакого внимания.

– Я им завидую, – говорит Жиль. – Они живут где и как им заблагорассудится. Они переезжают границы без гроша в кармане. Они не несут ни за что ответственности, а поскольку они выступают против всего гнусного, что есть в мире, совесть у них чиста.

– Будь тебе двадцать лет, ты бы хотел жить как они?

– Да. Не задумываясь. А ты нет?

Шарль колеблется. Какая внутренняя борьба происходит в нем? Кладет ли он на одну чашу воображаемых весов Ариану и семейное счастье, на другую – свободу располагать собой по своему усмотрению, всевозможные похождения? В конце концов он кивает.

– Да, я тоже жил бы, как они, – говорит он. – Ты представляешь себе, какая сексуальная свобода в их среде… Скорее всего, полный коммунизм. Все девчонки принадлежат всем парням, и наоборот. В молодые годы мне бы это понравилось. И даже теперь. Но поздно.

Быстрым взглядом оценивает он свое отражение в зеркале, целиком занимающем одну из стен кафе. Кто-то бросает монетку в щель музыкального автомата. Вделанный в него маленький экранчик оживает, на нем расплываются красные, сиреневые, желтые круги, потом изображение обретает более четкие формы, и появляется коренастый молодой человек латинского типа. Он поет «Просыпаясь, я думаю о тебе» странным голосом, одновременно и мужским, и детским, ласкающим и жеманным. Мелодия его песенки вся состоит из патетических модуляций, а каждый куплет кончается словом «ночь!», которое в его исполнении звучит как стон.

К Шарлю подходит девушка.

– У вас не найдется франка?

– Для музыкального автомата?

– Нет. Просто мне нужно собрать десять франков, чтобы поужинать в стояке на улице Канетт.

У нее скорее красивое лицо. На ней джинсы и мужская рубашка. Ее интонации, ее манера держаться находятся в полном противоречии с тем образом, под который она себя подгоняет. Чувствуется, что ей неловко просить милостыню. Она явно заставляет себя это делать. Шарль шарит в кармане.

– Я сказала франк, но если вы найдете пять, я не откажусь.

Слова ее звучат несколько вызывающе. Шарль протягивает ей франк. Она не говорит спасибо. Она поворачивается к нему спиной.

– А у меня ты ничего не попросишь? – спрашивает Жиль.

Она смотрит на него, улыбается.

– Если хочешь, можешь мне тоже что-нибудь дать, – говорит она.

– Почему вы подошли ко мне, а не к нему? – торопливо спрашивает Шарль.

– Он – совсем другое дело, – говорит она.

– Вы говорите ему «ты». Это потому, что он моложе меня?

Она изучает их по очереди, сравнивает.

– Да. Разница лет в восемь, в десять.

– Красиво, ничего не скажешь! Берут у тебя деньги и вместо того, чтобы сказать спасибо, тебя же еще обзывают старой калошей.

– Когда идешь по кругу, никогда не говоришь спасибо, такое правило.

– По кругу?

– Ну да, когда идешь стрелять деньги.

«Ночью… я схожу с ума», – стонет на экране коротышка-южанин. Это производит трогательное впечатление, потому что он совсем непохож на невропата: он крепко скроен, так и видишь его над огромным блюдом спагетти. Но мода, пришедшая из Америки, навязывает популярной песенке этот меланхолический стиль, этот щекочущий нервы романтизм; смуглый певец кажется искренним, к тому же у него сильный, богатый модуляциями голос, характерный для обитателей солнечных стран. Несколько парней столпились у экрана. То и дело кто-то входит и выходит. На тротуаре перед дверью группами стоят ребята и о чем-то шепчутся.

Девушка кладет в карман монету, протянутую ей Жилем.

– Спасибо, – говорит она. – Ты здесь часто бываешь? Я что-то тебя не видела…

– В первый раз.

– Может, еще увидимся? Если тебе захочется меня найти, я по вечерам всегда либо здесь, либо в «Сене», на улице Сены. Меня зовут Лиз.

Она уходит. Жиль провожает ее взглядом. Она такая тоненькая, что мальчишеская одежда ей идет.

– Силен! – говорит Шарль не без горечи. – Глазам своим не верю.

– Чего это ты не веришь своим глазам?

– Я и не подозревал, что у тебя такой успех с первого взгляда. – Он допивает пиво. – Я считал, что ты вроде меня. Одного поля ягода.

– Я что-то не понимаю, о чем ты…

– Ну, мне казалось, мы с тобой одного возраста. В известном смысле уже пенсионеры.

Он окидывает желчным взглядом своего товарища.

– Да, ты и в самом деле еще молод. А я, конечно, уже не тот. Я утратил…