– В самую точку.

– Нет, хорошенько все обдумав, я, пожалуй, назову его просто «Дамочка». Впрочем, это одно и то же.

По лицу Вероники пробегает тень.

– Дамочка?

– Да… Я действительно напишу этот портрет, кроме шуток. Столько интересного можно сказать по поводу нашей дорогой Арианы.

Она с любопытством смотрит на него и говорит:

– До чего же у тебя иногда бывает свирепый вид!

– Это оборотная сторона доброты, дорогая. Я очень, очень добрый, ты же знаешь. Поэтому время от времени я больше не могу, я задыхаюсь, мне необходима разрядка.

– Ариана и Жан-Марк – твои любимые мишени.

– Согласись, что они воплотили в себе все… словом, все то, что я не люблю в сегодняшнем мире.

– А мир сегодня такой же, каким он был всегда.

– Нет, мир сегодня хуже. Широко распространились… как бы это выразить… какие-то дикие взгляды на нравственность.

– Объясни, я не совсем понимаю…

– Я и сам в точности не знаю, что хочу сказать. Но примерно вот что: помнишь Нагорную проповедь в Евангелии? Так вот, переверни там все наоборот, и ты получишь представление о современной морали. Нечем дышать. Мне, во всяком случае.

– Выходит, бедный Жан-Марк антихрист?

– Нет! В общем, ты ведь понимаешь, что я…

– Нет, не совсем. Что тебе в нем так уж не по душе?

– Мы такие разные…

– Это еще не довод.

– Он чертовски самоуверен. Я – нет. Он принимает и одобряет мир таким, какой он есть. Я – нет. Я хочу сказать, современный мир. Он любит деньги и будет много зарабатывать. Я – нет. Он груб и бесчувствен, живет без оглядки на других… Я – нет. Он опустошен. Я – нет. И глубоко… да не стоит, пожалуй, продолжать!

– Нет, почему же, валяй, валяй. Раз уж ты начал.

– Глубоко… это еще не очень заметно, потому что он молод и довольно красив, но с годами это будет проявляться все больше и больше… Это уже теперь проступает в его лице… Не знаю, как бы это объяснить, но где-то между уголками губ и скулами…

– Но что? Ты еще не сказал, что он глубоко… что глубоко?

– Изволь: он вульгарен, глубоко вульгарен.

Это заявление Вероника выслушивает молча. Но взгляд ее снова становится жестким.

– Ты многих людей считаешь вульгарными, – говорит она наконец.

– Да, действительно. Их и в самом деле много, это вытекает из самого определения слова.

– Ты считаешь вульгарными всех, кто не думает как ты, кто не живет как ты. Ты нетерпим.

– Нет, это не так, вот послушай: ты, например, ты думаешь иначе, чем я, и жить хотела бы по-другому. Но ты не вульгарна.

– Уж не знаю, как тебя поблагодарить за такое велико…

– Вероника, не валяй дурака. Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Извини меня, если я тебя обидел, говоря так о твоем брате. Я не должен был этого делать… Скажи, я тебя обидел?

Она в нерешительности хмурит брови. Потом пожимает плечами.

– Нет, по-настоящему – нет, – говорит она. – И в глубине души я думаю, ты прав.

Он вскакивает с поражающей ее проворностью, опускается перед ней на колени, берет за руки, покрывает их поцелуями…

– Если бы ты только знала, как я тебя люблю, как восхищаюсь тобой за такие вот мелочи, – говорит он с жаром. – Вот именно поэтому ты не вульгарна, ты вся – отрицание вульгарности. Никакой в тебе хитрости, удивительная прямота. Ни тени злопамятства, никаких мелких счетов. Ты без обиняков говоришь, что согласна, даже если тебе и не очень-то приятно быть согласной и говорить об этом. Это так редко встречается, так редко! Ты просто чудо!

Он притягивает ее к себе и целует. Она улыбается, видно, что она счастлива от его слов.

– Такой прямой и красивой девчонки, как ты, да еще чтобы так отлично умела готовить салат, – нет, такой второй во Франции днем с огнем не сыщешь, – шепчет он.

Они смеются. И опять целуются. Она гладит ему щеку кончиками пальцев.

– Я тоже, наверное, не раз тебя ранила, даже не замечая этого, – говорит она. – Да?

Он качает головой – то ли чтобы сказать «нет», то ли чтобы попросить переменить тему – мол, не будем больше об этом.

– Не отрицай, я знаю. Вот, например, когда мы жили у твоих родителей, и я говорила тебе о них… И еще были случаи. Я уверена. Ты настоящий мужчина, в тебе нет ничего женского, и все же ты так чувствителен, так чувствителен. Я не знала никого, кто был бы так чувствителен, как ты.

– Это еще неясно, – говорит он с нарочито серьезным видом, хотя глаза его смеются, – быть может, чувствительность в конечном счете мужская черта? Мы, мужчины, такие хрупкие. Сильный пол – женщины, теперь это становится все очевидней. Вот возьми хотя бы «Илиаду». У всех этих великих героев древности, у Ахиллеса, у Гектора, ну и у всех остальных глаза на мокром месте. Когда они не заняты войной, они только и делают, что умиляются. И в «Песне о Роланде» то же самое: рыцари готовы расплакаться по любому пустяку.

– Забавно! – Она смеется. – Представляю себе, как Ахиллес вытаскивает из кармана платок и утирает глаза.

– Он это делал частенько. Вот только карманов у него не было, и, боюсь, сморкался он пальцами.

Жиль снова садится за стол, и они весело кончают обед. Потом они дружно убирают посуду, расставляют все по местам и заходят к малютке. Она спит, подняв к щекам сжатые кулачки. И снова они умиляются, глядя на тонюсенькие пальчики, на крошечные ноготки, совершенные в своей хрупкости и игрушечности. Они не перестают удивляться тому, что создали это чудо, это поразительное существо с таким завершенным и уже сильным тельцем. Они стоят рядом, склонившись над кукольной кроваткой, и молчат, переполненные нежностью, скованные тайной этого растительного сна. Шелковистые складчатые веки, блестящие, как атлас. Маленький пухлый ротик с чуть вздернутой верхней губой – «рот Венеры». Жиль говорит: «Она восхитительна». Вероника улыбается: «Ты самый пристрастный отец на свете. Она миленькая, как почти все малыши». Он протестует: «Неправда, я никогда не видел такого прелестного создания». Это игра, ее бессмыслица очевидна обоим, но она их успокаивает. Они словно произносят заклинания.

Они возвращаются в большую комнату, где им предстоит провести вечер. Два кресла, лампа, газеты и книги. Она включает транзистор, подхватывает модный мотив. Потом смотрит на свои часики.

– Мне нечего читать…

– А книжку, которую ты начала вчера?

– Мура! Я бросила… Скажи, Жиль, когда мы купим телевизор?

– Тебе в самом деле хочется?

– Последние известия, спектакли… Бывают и неплохие передачи… Иногда, зимними вечерами…

– Ну что ж, давай купим. Телевизоры, кажется, продаются в кредит.

– Да. Надо ежемесячно вносить небольшую сумму. Год или два. Это очень удобно.

– А ты не боишься, что мы закиснем? Телевизор в нашем возрасте? Что мы, пенсионеры?

– Ну, ты же знаешь, дорогой, с какой радостью я бы куда-нибудь пошла. В гости, в кино, на танцы. Я уже целую вечность не была в «Кастеле». Когда ты меня туда поведешь?

Жиль закрывает книгу, заложив страницу.

– Верно. Мы почти никуда не ходим, – говорит он. – Послушай, давай будем иногда приглашать baby-sitter.[23] Ведь до того, как мы поженились, ты чуть ли не каждый вечер ходила танцевать. Хочешь, пойдем в «Кастель» в будущую пятницу? Возьмешь у Арианы телефон ее baby-sitter, и все дела.

– Да! Здорово! Я так буду рада увидеть всех ребят, – и она дарит Жиля сияющей улыбкой. – Спасибо, дорогой, ты золото!

Он вновь раскрывает книгу, она перелистывает иллюстрированные журналы. Тишину нарушают только негромкие домашние звуки (у соседей моют посуду, где-то бормочет радио) и неумолкающий гул города. Так проходит минут десять. Вероника снова смотрит на часы.

– Жиль (ее голос звучит фальшиво смущенно), знаешь, мне почему-то хочется выпить виски. Просто идиотство какое-то, ведь я уже не беременна, но вдруг мне жутко захотелось. Хорошего виски.

– За чем же дело стало, сейчас пойду и куплю.

– Но магазины ведь уже закрыты.