Я продолжал раздумывать обо всем этом, пока хозяин Нидека не заговорил снова:

— Если бы Одиль, мое дорогое дитя, захотела сделать то, о чем я прошу ее, если бы она согласилась только дать надежду на исполнение моих желаний, я думаю, ко мне вернулись бы силы.

Я взглянул на молодую графиню; она опустила глаза и, казалось, молилась.

— Да, — продолжал больной, — я возродился бы к жизни; перспектива видеть себя окруженным новой семьей, прижать к сердцу внуков, продолжение нашего рода, оживила бы меня.

Я почувствовал себя растроганным от тихих слов этого человека.

Молодая девушка не отвечала.

Граф смотрел на нее умоляющим взглядом в продолжение минут двух и затем продолжал:

— Одиль, разве ты не хочешь составить счастья своего отца? Боже мой! Я прошу тебя дать только надежду, я не назначаю времени. Я не хочу стеснять твоего выбора. Мы отправимся ко двору; там представятся сотни подходящих партий. Кто не был бы счастлив, получив руку моего дитяти? Ты будешь свободна в выборе.

Он замолчал.

Для чужого нет ничего тягостнее подобных семейных разговоров: при этом сталкивается столько различных интересов, интимных чувств, что уже одна стыдливость заставляет нас избегать таких признаний. Я страдал, хотел бежать, но обстоятельства не позволяли мне сделать это.

— Отец мой, — проговорила Одиль, как бы желая избегнуть настойчивых просьб больного, — вы выздоровеете; небо не захочет отнять вас от нас, любящих вас. Если бы вы знали, как горячо я молюсь!

— Ты не отвечаешь мне, — сухо проговорил граф. — Что можешь ты иметь против моего намерения? Разве оно не справедливо, не естественно? Неужели я должен быть лишен утешений, которые достаются на долю самых несчастных? Разве я оскорбил твои чувства? Хитрил ли я с тобой? Был ли я жесток к тебе?

— Нет, отец мой.

— Отчего же ты не соглашаешься на мои просьбы?

— Мое решение принято… Я посвящаю себя Богу.

Я вздрогнул с головы до ног: столько твердости в таком слабом теле. Она сидела, словно статуя Мадонны в башне Гюга, хрупкая, спокойная, бесстрастная.

В глазах графа показался лихорадочный блеск. Я сделал знак молодой графине, чтобы она дала ему хоть какую-нибудь надежду для успокоения его все возраставшего волнения; она, казалось, не заметила этого.

— Итак, — продолжал он голосом, прерывавшимся от волнения, — ты согласилась бы видеть гибель твоего отца? Достаточно было бы одного твоего слова, чтобы возвратить ему жизнь; ты не скажешь этого слова?

— Жизнь принадлежит не человеку, а Богу, — сказала Одиль, — мое слово ничего не значит.

— Это прекрасные нравственные положения, которыми отделываются от всяких обязанностей, — с горечью проговорил граф. — Но разве Бог, о котором ты беспрестанно говоришь, не сказал: «Чти отца твоего и матерь твою?»

— Я почитаю вас, отец мой, — кротко возразила Одиль, — но замужество — не моя обязанность.

Я услышал, как граф заскрежетал зубами. Он сохранил наружное спокойствие; потом быстро обернулся.

— Уходи, — сказал он, — мне больно видеть тебя.

И, весь бледный, обратился ко мне со свирепой улыбкой:

— Доктор, нет ли у вас какого-нибудь сильного яда?.. Такого яда, который убивал бы мгновенно, как молния?.. Это было бы человечно, если бы вы мне дали немного… Если бы вы знали, как я страдаю!

Черты лица его исказились; он был бледен, как мертвец.

Одиль встала и пошла к двери.

— Останься! — прорычал граф. — Я хочу проклясть тебя!..

До этих пор я держался в стороне, не смея становиться между отцом и дочерью; теперь я не мог выдержать.

— Ваше сиятельство! — вскрикнул я. — Ради вашего здоровья, ради справедливости, успокойтесь, от этого зависит ваша жизнь!

— Что жизнь для меня? Что будущее? Ах, зачем у меня нет ножа, чтобы покончить с собой? Дайте мне умереть!

Его волнение возрастало с каждой минутой. Я предвидел момент, когда, вне себя от гнева, он бросится на свое дитя, чтобы уничтожить его. Девушка, спокойная, бледная, стала на колени на пороге.

Дверь была открыта, и я увидел позади молодой девушки Спервера. Щеки у него конвульсивно подергивались; вид был потерянный. Он подошел на цыпочках и, наклонившись к Одиль, оказал ей:

— Графиня!.. Графиня Одиль!.. Граф такой хороший человек! Если бы вы только сказали: может быть… посмотрим… позже!

Она ничего не ответила и продолжала стоять в той же позе.

Я дал графу Нидеку несколько капель опия; он опустился с глубоким вздохом на подушки и погрузился в глубокий, тяжелый сон, дыхание его стало ровнее.

Одиль встала; ее старая гувернантка, не произнесшая ни слова, вышла вместе с ней. Спервер и я смотрели им вслед. Они медленно удалялись. Какое-то спокойное величие выражалось в походке графини; она казалась живым воплощением исполненного долга.

Когда она исчезла в глубине коридора, Гедеон обернулся ко мне:

— Ну, Фриц, — проговорил он серьезным тоном, — что думаешь ты обо всем этом?

Я молча опустил голову: твердость духа молодой девушки пугала меня.

Спервер негодовал.

— Вот оно, счастье великих мира сего! — вскричал он, выходя из комнаты графа. — Стоит быть графом Нидеком, иметь замки, леса, пруды, лучшие поместья в Шварцвальде для того, чтобы молодая девушка говорила вам своим нежным голосом: «Ты хочешь? Ну, а я не хочу! Ты меня просишь? А я отвечаю: — Это невозможно!» Боже мой! Какое горе! Не лучше ли в сто раз родиться сыном дровосека и жить спокойно своим трудом? Пойдем прочь отсюда, Фриц. Я задыхаюсь…. мне нужно вздохнуть чистым воздухом.

Он взял меня под руку и увел в коридор.

Было около девяти часов. Погода, такая чудесная утром, при восходе солнца, стала облачной. Холодный ветер наносил снег на окна, и я с трудом мог разглядеть вершины соседних гор.

Мы собирались спуститься с лестницы, которая шла на главный двор, и на повороте коридора столкнулись нос к носу с Тоби Оффенлохом.

Почтенный дворецкий задыхался.

— Эй! — сказал он, загораживая нам дорогу тростью. — Куда это вы так бежите, черт возьми!.. А завтрак?

— Завтрак? Какой завтрак? — спросил Спервер.

— Как какой завтрак? Ведь мы же согласились завтракать сегодня утром с господином Фрицем.

— Правда? Я и забыл.

Оффенлох разразился смехом, растянув до ушей свой большой рот.

— Ха, ха, ха! — кричал он. — Вот так штука! А я-то боялся опоздать. Ну, ну, поторопитесь! Каспер ждет вас наверху. Я велел ему накрыть в вашей комнате; там нам будет удобнее. До свидания, господин доктор.

Он протянул мне руку.

— Вы не идете с нами?

— Нет, я должен доложить госпоже графине, что барон Циммер-Блудерик желает засвидетельствовать ей свое почтение, прежде чем покинуть замок.

— Барон Циммер?

— Да, тот незнакомец, что приехал вчера ночью.

— А! Ну, хорошо, поторопитесь.

— Будьте спокойны… только откупорю бутылки и явлюсь.

Он удалился, хромая.

Слово «завтрак» совершенно изменило направление мыслей Спервера.

— Черт возьми! — сказал он, идя со мной обратно по коридору. — Лучше всего выпить хорошенько, чтобы прогнать черные мысли. Я доволен, что накрыли в моей комнате; под огромными сводами фехтовальной залы, у маленького стола, кажешься мышью, которая грызет орех в углу церкви. Ну, вот мы и пришли, Фриц; послушай, как ветер завывает в бойницах. Через полчаса будет страшный ураган.

Он толкнул дверь. Маленький Каспер, барабанивший пальцами по стеклу, казалось, обрадовался нам. У этого человечка были белокурые, похожие па паклю, волосы, худощавая фигура и вздернутый нос. Спервер сделал из него своего фактотума; Каспер разбирал и чистил его оружие, починял уздечки и подпруги его лошадей, давал корм собакам во время его отсутствия и наблюдал на кухне за приготовлением его любимых блюд. В торжественных случаях он исполнял обязанности дворецкого при Спервере, как Тоби при графе. Теперь, с салфеткой под мышкой, он с важностью откупоривал длинные бутылки с рейнвейном.