- Хоть выпьем, чтоб ждать не скучно было, - сказал он. - Не пропадать же добру. Вы ведь теперь со мной до конца пробудете?

- Да. Не могу иначе, - я слегка пожал плечами.

- «Их штее хир, их каннт нихт андерс,» - процитировал врач. - Слова Лютера. «Я здесь стою и не могу иначе.»

Вот теперь я видел его таким, какой он есть, - спокойным, подтянутым, чуть меланхоличным - и даже не от ожидания ареста, а от некоего общего меланхолического склада души.

После того как мы приняли по первому стопарику, он встал и открыл стоявший в углу сундук. Вытащил оттуда стопку книг и бумаг, перенес на стол.

- Вот все мое антисоветское добро, - сказал он.

- Все книги не по-нашенски, - заметил я.

- Все по-английски. Я специально только на языке брал. Вот книга, которую я давно мечтал прочесть. Фрейд. Знаменитый врач и ученый. Как раз вопросами сна занимался - что это за феномен и как влияет сон на человеческую психику. У нас фрейдизм объявлен реакционной лженаукой, и если бы не дар союзников... Да, меня за одну эту книгу укатают на всю катушку. Было бы у нас время, я бы вам порассказал о его теориях. Вы, я вижу, снами интересуетесь, и вам бы очень на пользу пошло. Но времени нет. Авось, когда-нибудь сами прочтете в переводе на русский, когда разберутся во всем и поймут, что кроме истинной науки ничего в его книгах нет. Есть тут у меня к вам одна просьба...

- Да?

- Сохраните мои законченные переводы стихотворений. Я дилетант, и ценности в моих переводах немного, но все равно - это лучшее, что от меня останется... Может, вам удастся и напечатать их когда-нибудь, когда времена минуют... Вы понимаете, я давно так не погружался в великую и настоящую поэзию - с самого детства. И только поздними вечерами, в минуты, когда я садился за переводы, я становился самим собой, и окунался в теплоту и насыщенность, невероятные и недостижимые после детства, словно вновь были и лампа под рыжим абажуром, и томик Майн Рида, и изразцовая голландка... Я жил в эти минуты такой полной и своей - только своей, не заимствованной, не подыгрывающей никому - жизнью, что жаль будет, если все это сгинет вместе со мной. В стихах ничего антисоветского нет. Переводы мои уничтожат просто потому, что меня самого... Так возьмете по чистовому экземпляру всего законченного?

Я кивнул.

Он стал перебирать стопочку бумаг, вынимать аккуратно исписанные листочки, оставлять другие, исчирканные.

- А вот этот перевод закончен, но еще не переписан набело, - сказал он. - Если позволите, я перепишу.

Я опять кивнул - и молча наполнил наши стопки. Мы опрокинули их до дна, и он взялся за дело.

Я взглянул на один из исчирканных листочков. Четыре строки попались на глаза: «Я ли смерть возить повсюду В инвалидном кресле буду, Ей не предан страстью нежной, Но ее слуга прилежный?» Последние две строки были зачеркнуты, и вместо них подписано:

...Ей не предан страстью темной,

Но ее слуга наемный?

- Чье это? - спросил я.

- А, это?... Это из Одена. Но это стихотворение я вам давать не буду. Перевод так и остался в черновиках.

И он продолжил писать. А я сидел, покуривал, и как-то сразу репьем вцепилось в память и звучало безостановочно:

Я ли смерть возить повсюду

В инвалидном кресле буду,

Ей не предан страстью темной,

Но ее слуга наемный?

Уж очень это ложилось на нынешнюю мою - на всю нашу нынешнюю - ситуацию. Настолько ложилось, что мерещиться начало, строки эти - ключик к разгадке всего. А врач, закончив писать, передал мне отобранные им листочки. Я убрал их туда же, где уже лежала припрятанная мной сторожевая книга. Остальное врач аккуратно разложил на столе.

- Сделаем из этого доказательство вашей лояльности, - сказал он.

- То есть? - дернулся я. - Мне, знаете ли, не надо...

- Все надо, - сказал врач и разлил еще по стопочке. - Не будем больше об этом. Будьте добры, скажите, вы-то знаете, кто оборотень? И что вообще произошло?

- Знаю, но не во всех деталях, - ответил я. - Знаю, откуда взялась недавно родившая волчиха. Знаю, кому волчата до того дороги, что он кинулся их мать спасать. Знаю, как развязать это дело. Знаю, кто из семерых - оборотень. То есть, не знаю конкретно по имени, но, так сказать, по родственным связям. Вот только остальных шестерых спасти уже не в моей власти.

И я рассказал врачу о моих догадках и предположениях, подводящих черту под всем делом. Врач слушал внимательно, периодически кивая.

- Да, наверно, вы правы, - сказал он, выслушав мою версию. - Вот только как сюда укладывается тот головорез, с которым вам предстоит сегодня встреча в барской усадьбе?

- Пока не ясно, - сказал я. - Но он впишется. Есть у меня предположение на этот счет. Впрочем, - добавил я, - у меня ведь есть сторожевая книга, которую я еще не открывал. Я вам дам ее, не раскрывая, вы ее перелистаете, и, если найдете что-то очевидно соответствующее, скажете мне, прав я или нет. Мне интересно проверить, насколько я угадал.

И я вручил ему сторожевую книгу. Врач с интересом перелистал ее - и у него глаза округлились, когда он дошел до последней из заполненных страниц.

- Да, вы правы, - сказал он. - Вы до жути правы. Вы настолько правы, что я бы на вашем месте не ввязывался в эту игру. Иначе... да, все равно, скажу откровенно: у вас, если вы продолжите погоню за истиной, меньше шансов на спасение, чем у меня, которому «тройка» вот-вот влепит смертный приговор. Я бы отдал эту книгу тому, кто ее ищет, - и еще присягнул бы, что не открывал ее. Если, конечно, вашей присяге поверят. Вас раздавит между жерновами, если вы попробуете действовать активно и самостоятельно.

- Кто знает... - сказал я, убирая замызганный журнальчик на прежнее место.

Врач встал, зябко поеживаясь, подкинул два поленца в печку. Печка в его флигеле была хорошая, старая, с изразцами.

- Волчий маскарад... - задумчиво проговорил он.

- А?.. - не очень поняв, откликнулся я.

- Это я о своем детском ужасе, - проговорил Игорь Алексеевич. - Он мне до сих пор часто снится. Иногда, по несколько ночей подряд.

- Что за ужас? - спросил я.

- У моего отца была большая библиотека, - сказал врач. - Все стены были заняты полками с книгами, уходящими под самый потолок, на высоту почти четырех метров. Кожаные кресла в центре комнаты, удобные напольные светильники с абажурами, вращающиеся этажерки для тех книг, которые сейчас в чтении или в работе... На самых верхних полках, стояли большие книги в красивых переплетах. Мне давно было интересно в них заглянуть. Но отец запрещал мне заглядывать на эти полку. Во-первых, он боялся, что я могу полететь с вершины приставной лесенки. А во-вторых... Это «во-вторых» я понял только в тот день, когда нарушил запрет. Было мне лет шесть или семь. Я поднялся по приставной лесенке до самой верхней полки. Когда я посмотрел вниз мне показалось, что я безумно высоко, чуть не в поднебесье, на секунду у меня даже голова закружилась, паркетный пол расплылся и завращался в глазах. Я поспешно перевел взгляд на книги, вынул одну из красивых книг, открыл. Это был, как я узнал много позже, альбом гравюр Дюрера. Я перелистывал плотные страницы, смотрел на четырех всадников Апокалипсиса, на «людские пороки»... В испуге захлопнув альбом, я взял другой. Это были «Капричос» Гойи. И замелькали передо мной вампиры, ведьмы, младенцы, варящиеся в котле, повешенный... Один из офортов надолго приковал мой взгляд, помимо моей воли: красавица в волчьей маске подает руку галантному кавалеру... Наконец, будто преодолев наложенные чары, я захлопнул альбом, поставил на место, поспешно спустился вниз. А ночью... Ночью я проснулся оттого, что мнея окружали люди в волчьих масках. Да, в ту ночь мне приснился этот волчий маскарад. Я проснулся с ревом, меня долго не могли успокоить. И до сих пор мне это снится, и каждый раз во сне я становлюсь таким же маленьким беспомощным мальчиком, и пугаюсь до смерти. Вот только облик красотки под волчьей маской время от времени меняется... Это всегда – облик женщины, которую я сейчас люблю, которой доверяю... Понимаете?