Внуки выросли, а ему, старому деду, вдруг захотелось в родные Камыши вернуться. Чтоб насовсем. Как говорится, на покой. Так и объявил им в одночасье – уезжаю, мол, и без меня теперь проживете. Так и живут… Сначала каждое лето в Камышах появлялись, вроде как жизненное правило себе такое взяли – чтобы в одно время и все втроем. Он и дом на две части поделил, чтобы им комфортнее было, чтобы ему не маячить у внуков перед глазами. Им большую часть отдал, себе небольшую комнатку на задах выделил. Каждое лето ждал, готовился… Потом они все реже приезжать стали… А в это лето, ишь, опять все вместе нагрянули! Да только глянул на них – не узнал… Антоха какой-то нервный стал, у Платона злая желчь в глазах плавает, а Леонка и вовсе поник, смотрит затравленно, хоть и через улыбку. Да разве его, старого деда, этой улыбкой обманешь? Плохо, плохо все у парня… Так себя и не нашел, видать. Не далось в руки вдохновение, к другому художнику убежало. Не состоялся парень в профессии. Да и какая это профессия – художник? Сплошное баловство. Э-эх, Леонка, Леонка…

Прилетел ветер, дохнул в лицо зноем и прелым запахом камышей, свернул газету, на которой были разложены куски воблы, потащил ее по столу. Все встрепенулись, потянули за газетой руки, Платон локтем задел пивную кружку, и она опрокинулась на столешницу, брызгая остатками пива. Дед тихо, но смачно ругнулся, неизвестно, на кого больше досадуя – на Платона или на знойный ветер. Или, может, досада его взяла, что пришлось вынырнуть из своих не очень веселых дум…

– Мать-то пишет чего, пацаны? Как у нее там дела? – спросил тихо, подняв на «пацанов» глаза.

– Нынче писем не пишут, дед… – так же тихо ответил Антон, усмехнувшись, – нынче по телефону общаются и по другим средствам связи, которых доступное множество образовалось. А тебе мама что, письма пишет?

– Раньше писала, да. Редко, правда, больше и впрямь по телефону звонила. А теперь совсем не пишет. Последнее письмо года два назад приходило.

– Ну, так она тебе часто звонит, наверное?

– Да разве в наши края дозвонишься? Я вон в Севастополь другу Сашке позвонить не могу, все время связь барахлит. А тут Америка! Соображать надо! Только и узнаю о дочери, что жива-здорова, когда перевод на почту приходит. А что? Если деньги выслала, значит, жива… И на том спасибо…

Дед вздохнул, помолчал немного, потом продолжил с досадой:

– Хотя лучше бы письма вместо денег присылала, ей-богу! А то хожу за этими деньгами на почту, как прокаженный…

– Это почему же как прокаженный, дед? – удивленно спросил Платон. – Вот бы все себя чувствовали прокаженными, когда им денег присылают! Смешно!

– Тебе смешно, а мне нет, – отрезал дед. – Бывало, придешь на почту, а бабы-кассирши зверьми смотрят, будто я какой уголовник. Считают чужие деньги, завидуют… А чему, чему завидовать-то? Небось их родные детушки никуда с родной стороны не уезжали… И вы тоже с некоторых пор… Вместо того чтобы приехать, все деньги шлете… Ну зачем, зачем мне ваши деньги? В бочке их солить? Я их и не трогаю… Все целые на сберкнижке лежат. Как помру – обратно себе возьмете. Вам, молодым, они больше сгодятся.

– Да не надо на книжку складывать, дед… – вяло возразил Платон. – Лучше в дело какое употреби.

– Да какое у меня, у старика, дело! Скажешь тоже!

– Ну, я не знаю… – задумчиво протянул Платон, подняв глаза. – Крышу на доме новую сделай, к примеру.

– Так эта еще не прохудилась, на мой век хватит.

Антон ухмыльнулся и, подмигнув Платону, проговорил вкрадчиво, через улыбку:

– А я бы на твоем месте, дед, благотворительный фонд открыл… Фонд имени трех братьев – Антона, Платона и Леона… И матери их Татьяны из славного города Хьюстона, что в штате Техас… А что? Здорово же! Будешь помогать местным кассиршам на почте, а также другим обделенным судьбой женщинам, разведенкам и многодетным… Глядишь, они тебя и полюбят, и зверьми в твою сторону смотреть не будут, а совсем даже наоборот! И все население Камышей к тебе потянется, и по телику местному покажут…

– Антоха, сейчас по уху получишь! Понял? – даже не улыбнувшись, тихо ответил дед.

– Да за что? – в показном ужасе распахнул глаза Антон.

– За что? – переспросил дед и, подумав, махнул рукой: – Сам знаешь, за что… Яду ты в себе много накопил, Антоха, вот что я тебе скажу… Вроде и складно говоришь, а такое чувство, будто ядом плюешься. И суетишься все время, нервничаешь ни к месту… Вот ей-богу, так руки и чешутся – врезать тебе по уху!

– Да, дед… Если бы сейчас Антохины подчиненные тебя слышали… – тихо рассмеялся Лео, с грустью глядя на деда. – Много бы дали, наверное, чтобы увидеть, как зверю-начальничку родной дед мозги вправляет…

– И ты, Леонка, сейчас по уху получишь! – развернулся к нему дед.

– А мне-то за что? – удивленно отстранился Леон.

– А за злорадство! Ей-богу, совсем вы какие-то стали… Как неродные. Вроде и через шутку разговариваете, а все шутки со злобной гнильцой. Раньше такими не были…

Братья переглянулись, замолчали неловко. Дед и сам понял, что перегнул палку, спросил уже более миролюбиво:

– И все-таки… Как там мать-то? Расскажите толком.

– Да все у нее хорошо, дед, – медленно проговорил Платон. – Живет себе и живет, жизнью наслаждается. Недавно третью пластику себе сделала, выглядит для своих шестидесяти вполне себе презентабельно. Звонит нам часто. В гости зовет, про тебя спрашивает. Может, рванешь к дочери в гости через океан? Она рада будет. И с зятем познакомишься, наконец. Если не понравится – по уху ему дашь.

Дед Иван поднял на Платона глаза, и тот отгородился шутливо, подавшись назад корпусом и выставив перед лицом ладони. Антон и Лео тихо засмеялись, ожидая реакции деда, но он даже бровью не повел, помолчал немного и проговорил грустно:

– Не, стар я для таких путешествий… Лучше бы сама приехала… А то даже не пишет… Трудно ей, что ли, сесть да письмо написать?

– Так она, наверное, разучилась писать письма. Да все давно разучились, не она одна…

– Ну и зря! Я вашей бабке по молодости много писем написал, она их до самой смерти хранила. В письме ж многое можно рассказать, и тоску свою описать можно, и чувства всякие. Это ж не по телефону дежурные слова тарабанить, потому что надо торопиться все время! А бумага – она что… Бумага времени не забирает, пиши да пиши сколько надобно.

– Слушай, дед! Мне гениальная мысль в голову пришла! – вдруг перебил его Платон, хлопнув ладонями по столешнице. – А может, тебе компьютер купить, а? Вот она и будет тебе в электронку писать…

Дед хмыкнул, помотал головой, потом проговорил с тихой грустью:

– Чудные вы нынче, ей-богу! Чтобы обыкновенное письмо написать да по почте отправить – уже и толку нету. Компьютер для этого дела подавай…

– Да ты не обижайся, дед, – тихо протянул Платон, – если бы связь нормальная была, она бы каждый день тебе звонила.

– Да уж, со связью у нас проблема, – подтвердил дед. – Это надо признать, никуда не денешься.

– Ну… Я думаю, скоро все изменится, вот увидишь. И связь будет, как везде.

– Да когда еще… Не доживу я.

– Доживешь, куда денешься.

Разговор иссяк. Платон налил себе пива, со вкусом сделал несколько глотков, и дед, глядя на него, дернул кадыком на прокопченной солнцем жилистой шее, скомандовал весело:

– А ну, Антоха, налей мне тоже пивка… Хоть и нельзя мне, боюсь, давление поднимется, но разманили вы меня, страсть как пивка хлебнуть захотелось.

Антон с готовностью налил деду пива, подвинул по столу кружку, и все стали смотреть с улыбкой, как он медленно пьет, как слегка подрагивают его сухие, но крепкие пальцы, сжимающие ручку кружки.

Осушив кружку до дна, дед крякнул, со стуком поставил ее на стол, скомандовал весело:

– Еще!

В эту секунду дверь дома распахнулась и во двор вышла девушка, придерживая у бедра большой таз с постиранным бельем. Не обращая внимания на компанию под навесом и деловито утерев лицо тыльной стороной ладони, принялась развешивать белье на веревке, протянутой меж двумя старыми шелковицами, что росли в разных концах двора. Движения ее были четкими, лицо для такого простого занятия – слишком сосредоточенным. Наклонялась, брала в руки очередную постирушку, потом распрямлялась, встряхивала ее с шумом и грациозно тянулась вверх, чтобы пристроить ее на веревку.