Но тут меня поймала Мартышка. Увидеть Марту Микадо на концерте «Крема» было довольно логично. Марта была петербургская клубная певица, суперправославная, наркоманка и подруга Анны. Сейчас на ней было дымчатого цвета теплое пончо и широкополая шляпа. Марта подхватила меня на руки: ого! сколько мы! как ты! И закружились по фойе. У Марты были очень сильные руки. Они могли показаться нелепо большими, но, когда Марта играла или танцевала, руки были невероятно хороши.

Пластиковые стаканчики с красной кислой краской типа вино нашлись сразу же. Мы выпили.

– Я влюблена, – сказала ей. – И безответно.

Марта могла в любой глупости увидеть песню.

– Это прекрасно! – улыбнулась. Еще у нее был широкий мягкий рот.

– Мне сказали, что я похожа на Эдит Пиаф.

– А что сделала ты?

– Я подарила возлюбленному кассету с записями Пиаф.

– Да!

Марта обняла меня.

Итак, снова была влюблена. В приятеля Ванечки. Но по-прежнему не собиралась жить. И Ванечка тут ни при чем.

Из гостей чаще всего оказывалась у Никиты. Никита был довольно далекий Ванечкин приятель, но все же приятель. Родители его происходили из театрального мира, одни из лучших родителей, которых наблюдала до настоящего времени. Никита вырос самостоятельным, любвеобильным и заботливым. К тому же умел принимать гостей. По крайней мере недолгое время, когда его знала. Жил он в той части Москвы, где росли сталинские тополя.

Прошедший февраль выдался для Никиты трудным. Умерла Нина, женщина, которую он любил. Здесь юмор может быть только потусторонним. Не могу местно иронизировать над сильными чувствами. Нине было двадцать три, она была наркоманка. Никита тоже. Все основное началось после кончины Нины.

В кафе «Джалтаранг» восемнадцатилетний Никита появлялся в папиных застиранных хозяйственным мылом клешах, пышно-лохматый, с розовой собакой на поводке. Колтун на самом деле был рыжим, но очень молодым, отчего и казался розовым. Никита вместе с ним представлял собою настолько утешительное зрелище среди тяжеловатой и, как правило, мрачной джанговской публики, что местные уборщицы их обоих кормили.

– Вот суп, – говорила одна из них, наиболее расположенная к Колтуше и Никите. От нее всегда пахло большой едой. Никита улыбался в ответ, как солнце.

– Смотри, это ему, – подмигивала баба, – а тебе, разгильдяю, не дам.

И приносила вторую тарелку.

Когда впервые увидела Никиту вместе с Ниной, не могла поверить глазам. В Нине, несмотря на ее запредельную нежность, были следы земли. Низкий прокуренный голос, впрочем, приятный, порывистые жесты и как бы рассеянный и вместе остановившийся взгляд. Она состояла из текущих линий – как эльф, как сильф, как элементал искаженного человеком идеального мира. С появлением Нины Колтуну все меньше внимания доставалось, и вскоре он умер.

Пока Нина была жива, Никита существовал в жестком режиме внезапного счастья и внезапной тревоги. Однажды он вышел из дому в три ночи, чтобы забрать и укрыть у себя спрятавшуюся от милиции Нину. Затем совершил еще что-то в этом духе. Затем еще и еще. Он подрабатывал и давал ей деньги. Он заботился и ждал, но заботы прошли бесследно. Нина была нежна и умна, намного умнее Никиты. Она знала, чем закончится их очень красивая жизнь.

Умерла она в февральскую стылую мокрядь, на дне рождения уголовника, заставившего ее выпить водку. Нину в тот день подламывало. Аневризму у нее нашли давно. Врач, поставивший диагноз, был пожилой кардиолог, профессор, шабашивший частными консультациями. Как сказал, проникшись симпатией к странной паре, вызывали чаще всего к гопнического вида детям ответственных работников.

– Никаких сомнений, милая. Но, знаете, и с худшим живут. Я наблюдаю многих ветеранов войны. А вы полны сил. Вы еще родите ребенка.

Нине, невесть почему, это сообщение понравилось. В тот день они с Никитой оба сияли. Была тогда в «Джалтаранге» и узнала от них. Об аневризме.

День рождения папика удался на славу. Нина и рада была выпить, так как все равно еще дня два ничего из наркотиков не предвиделось. Легла спать, чмокнув папика в блестящее темечко, и не проснулась. Видел ли Никита тело Нины, мокрое от мочи, кала и рвотных масс, не знаю. Мне было интересно, мыли ее дома или в морге. Все же братки – люди опасливые. Но так и не спросила. Мне кажется, что ее мыл Никита.

Похороны были недешевые. Довольно значительную часть дал отец Никиты, остальное собрали братки. Никите пришлось узнать, чего и как они боятся и чего не боятся. За сорок дней после смерти Нины вместо прежнего Никиты появился на свет совершенно новый человек.

Именно к этому и приезжала в гости. И, конечно, влюбилась. Чего не было даже с Ванечкой. Обожала Никиту.

Однажды, когда приехала, обнаружила, что его милая комната смотрит на меня абсолютно черными стенами. Никита за день поклеил новые обои и за ночь вымазал их тушью, а сверху закрыл прозрачным защитным слоем. Стены, кажется, волновались, как шелк. На этих стенах почти ничего не было. А в углу стояла картина неизвестной мне герлы, изображавшая грустное создание, сидящее у подножия безжалостного небоскреба. Никита видел в этом нечто религиозное. Он вообще был религиозен и очень антиклерикален.

Свои действия – то есть ухаживание за Никитой – видела как серию ошибок. Думала, что теряю себя в его глазах и его унижаю тоже. Но все эти мысли меркли, как только Никита начинал говорить. О важных и простых вещах. Для него боль была только боль, а любовь – именно что любовь, и, по счастью, мы оба отличали ее от разного рода близости. В тот раз привезла вино, а Никита хотел опиум. Денег на опиум от меня не взял.

Так что пили портвейн.

Когда портвейн подошел к концу, Никита сказал, глядя на мерцающее странными картинами оконное стекло: «Вот она!» Конечно, это ловко поставленная на стол лампа бросала длинные лучи, часть которых гасилась тяжелыми черными шторами, а часть играла на стекле с удесятеренной силой.

– Видишь ли Нину? Теперь она английский бомж.

Бесприютная душа. В клетчатом пальто. Тогда подумала, что и мне нужно клетчатое пальто. Клетчатое пальто – признак английского бомжа. Но что такое английский бомж? Это человек-напоминание. Как и наши бомжи. Английский бомж – метафизический. Неприкаянная душа? Вероятно.

Мне тогда довелось увидеть новую Нину. Это было так просто, как одна сестра видит другую, уже умершую. Так и сказала Никите.

– Мы совершили экскурсию в темную сторону жизни, – напомнил он, когда проснулись.

Чувствовала, что напугала его своей заботой. Возможно, и он переживал. Но училась быть рядом, хотела быть рядом с ним. А у него что ни неделя – возникали симпатии. Он увлекался, потому что он недавно родился на свет, уже другим. Он рос, и с ним росла его смерть. Симпатии меня особенно не раздражали. Наоборот, с ними было приятно дружить. И одна из них имела прямое отношение к Черкизону.

У Ляли было фарфоровое лицо женщины тридцатых годов. В моменты кайфа это лицо становилось лицом голливудской звезды. Например, Джин Харлоу.

– Фильдеперсовая штучка, – говорила Ляля, закуривая кофейную сигарилку.

Деньги она прятала за резинку чулка. Чулки были только итальянские и только на поясе. Меня поначалу тошнило от ее душноватой женственности. Затем поняла, что это средства самосохранения. Все эти духи, чулки, туфли. Это язвы на теле непробиваемого денежного панциря, в который закован человек. То есть отличное противоядие мысли о деньгах. Ляля тоже это понимала. Она очень изящно и удачно воровала там, куда устраивалась работать. А устраивалась она в разные места. Продавец обуви, продавец нижнего белья, продавец готового платья.

После того как первая тошнота от Лялиной женственности прошла, поняла, чем именно она мне мерзка. Вещи исполняют роль вожатых. А если ведомая хочет вести вожатых, делу конец. Нет, мне нужна была мощность другого уровня и явления более высокого порядка.

Тогда начала слушать вещи.

Лялина «фильдеперсовая» штучка – всего лишь уместное слово – помогла услышать вещи. Вещь говорит: «Я помогу тебе». Человек этого не слышит. Человек говорит: «У меня есть».