Я обошла домик в надежде обнаружить наиболее поздние записи.

У меня было предчувствие, что я найду ее, и я нашла. Эбби не просто вырезала свое имя на деревянной стене у кровати, на которой спала, не позаботившись о том, чтобы указать год, который провела здесь, как это сделали другие девочки. Надпись, выведенная ею, оказалась зацепкой:

Джеми, опередив меня, сказал:

– Странно. Помнишь этого Люка из нашей школы? Да он просто козел.

Я знала, кого он имеет в виду – парня, который окончил школу год или два тому назад. Он играл в каких-то командах или же просто тусовался с ребятами-спортсменами, точно не помню.

– А может, нет… – И, не успев договорить фразы, я уже точно знала: это действительно тот самый Люк. Это его имя стояло рядом с именем Эбби. Навсегда.

Не думаю, что Джеми заметил, что я задержалась у ее кровати дольше, чем у других, как мой палец прошелся по неровным очертаниям сердечка, которое Эбби вырезала на мягкой занозистой древесине на том самом месте, рядом с которым оказывалась ее голова, когда она спала. Он понятия не имел, что я пыталась представить, как она вырезала его и чем. Пыталась воссоздать воспоминания, которые не были моими, как бы мне того ни хотелось.

Я услышала, как на другом конце домика он бормочет что-то себе под нос – нет, ему, должно быть, кто-то позвонил, и он разговаривал по телефону. Он повернулся ко мне спиной и говорил тихо, словно не хотел, чтобы я знала, кто является его собеседником.

Нас никто не видел, и именно тогда началось это.

Я встала. И пошла на негнущихся ногах в глубь домика, где стояли несколько пустых шкафчиков и имелась темная душевая. Я продолжала идти к ней. И больше не слышала, как Джеми разговаривает по телефону. Уши уловили нечто другое: ритмичное шлеп-шлеп-шлеп, звучавшее где-то на уровне пола. Я остановилась, озадаченная. Шлепанье прекратилось. Я снова пошла, и снова что-то тихонько зашлепало.

Звук исходил от моих собственных ног – легкий звук шагов по выложенному плиткой полу душевой. Я легко представила, что вместо грубых ботинок в стиле «милитари» на мне легкие летние шлепанцы. Примерно такие я видела на ногах у Эбби, когда она сидела в моем фургоне.

Стоя в душевой, я почувствовала, что мне больше не холодно. Более того, здесь было душно, и захотелось расстегнуть все пуговицы на шерстяном пальто, чтобы вдохнуть полной грудью. Я распахнула пальто. Стянула с шеи толстый шарф и позволила ему упасть.

В душевой оказалось всего одно окно, очень маленькое, в него можно было просунуть только руку, но я подошла к нему и открыла пошире, чтобы впустить воздух. Из окошка был виден лес за домиком, но не покрытые снегом ветви, не обремененные им сосны, не белое поблескивающее в зимней темноте снежное одеяло. Вопреки моим ожиданиям, то, что я увидела, было зеленым.

Невозможной зеленью лета.

Я быстро отвернулась, сползла по облицованной плиткой стене – спина ощутила теплую влагу – и села на полу душевой рядом со сливом.

– Я пришла, – сказала я громко, давая словам возможность отразиться эхом от стен и долететь до того, кто слушает меня.

Я почувствовала дыхание Эбби совсем рядом, словно она прислонилась к стене рядом со мной и ее голое, искусанное насекомыми плечо оказалось в нескольких миллиметрах от моего.

И мне открылась ее история, истинная и будоражащая.

Тем летом, что она была здесь, Эбби спала в этой кровати в третьем домике, где я увидела ее имя и имя Люка. Ее койка была придвинута к самой дальней стене и стояла под последним в ряду окном. Спала она, свернувшись клубочком. Подушка в пластиковом мешке, все еще лежащая на кровати, была той подушкой, которую она зажимала между коленями.

Я узнавала все больше и больше. Например, что, когда Эбби в конце июля покинула лагерь, ни одна новенькая девушка не заняла ее кровати. Хотя в третьем домике после исчезновения Эбби не стало вожатой, им пришлось смириться с этим – было слишком поздно брать кого-то на ее место. Девочкам в лагере просто сказали, что она уехала. Главная вожатая третьего домика забрала аккуратно сложенные вещи Эбби из шкафчика и упаковала в цветастый чемодан, хранившийся у нее под кроватью, чтобы вернуть семье, которая, казалось, совсем не удивилась тому, что девушка убежала. Никто из вожатых не счел нужным поведать детям, что она убежала в ночи в одной только спортивной одежде. Не оставив записки, объясняющей, почему она это сделала.

Но девочки из третьего домика все равно подозревали о чем-то ином. Они старались не произносить ее имени и держались подальше от вещей, к которым она прикасалась. Никто не воспользовался освободившимся шкафчиком или «тропическим» шампунем, который она оставила в душевой. Кровать Эбби стояла в самом лучшем месте в домике – более уединенном, чем места посередине, но никто не захотел спать на ней, словно она было проклята.

Я поняла, что встала и пошла, только услышав тихое шлепанье собственных ног по полу.

Кровать была точно такой же, какой я оставила ее, но на заплесневелой подушке внутри пластикового пакета я увидела то, чего прежде не заметила. Я вытянула руку и расстегнула «молнию» на пакете. Мои пальцы забрали это с покрытой пятнами подушки и вытащили наружу. Она висела передо мной.

Одна-единственная прядь волос.

С головы Эбби.

Я знала это, как знала и другие вещи. Волосы никак не могли быть моими – они были темно-русыми и курчавыми. Мои же волосы покрашены в черный цвет, и они безнадежно прямые.

Что-то заставило меня понюхать их, какое-то брезгливое любопытство. Я знала, чем они пахнут, прежде чем успела поднести к носу, – это был чуть слышный, но едкий запах дыма, словно прядь подержали над зажигалкой, а потом подожгли. Все имеющее отношение к Эбби, казалось, пахло точно так же.

Я покинула домик и вернулась на основную территорию лагеря, чувствуя горячие лучи солнца у себя на плечах. Собрала свои волосы и завязала их в узел. Небо было ярко-голубым, с пушистыми, плывущими куда-то облаками. С расположенного поблизости озера доносился девчачий визг и плеск воды.

Ее следы можно было обнаружить повсюду. Эбби писала в этом лесу. Топтала цветы. Вот здесь она остановилась и яростно почесала то место, куда укусил комар. И на месте укуса выступила кровь.

Тот участок леса, где она впервые увидела Люка, был скрыт от глаз соснами, но я нашла его, потому что ветви тут оказались реже, а земля уходила вниз, и у меня создалось впечатление, будто я уже видела все это на какой-то картинке. Или, скорее, ее память больше не принадлежала только ей. Теперь это была и моя память.

Он ехал на мотоцикле, рев которого раздавался среди деревьев и походил на звуки бензопилы, и потому казалось, будто в лесу идет сражение. Никто из девочек из отряда Эбби, собирающих цветы, не мог понять, что это за шум и откуда он доносится, до тех пор, пока наверху не показался истошно визжащий, несущийся на бешеной для леса скорости мотоцикл. Он переехал выступающие из-под земли корни деревьев и резко затормозил на поляне, так что его переднее колесо оказалось в нескольких дюймах от пальцев ног одной из девочек.

– Это частное владение. – Тебе сюда нельзя.

– А я здесь живу, – ответил Люк Кастро. И тут я вспомнила. Люк Кастро из нашей школы действительно жил где-то поблизости – я была уверена в этом.

Из-за света то ли солнца, то ли ее воспоминаний мне было трудно смотреть ему в лицо, но это был он, тот самый парень из нашей школы.

Он разглядывал Эбби, стоящую перед ним в майке без рукавов. Он смотрел на нее, только на нее, хотя вокруг было много девушек, потому что она была старше других, потому что собрала много цветов или же просто потому, что на ней была самая обтягивающая майка.

– Я живу у холма, вон там, – сказал он.

И показал куда-то на деревья, но никто из девочек не понял, о каком месте он говорит и в каком направлении оно находится. Ближе к Пайнклиффу или дальше от Пайнклиффа? Рядом с железной дорогой или в другой стороне от нее? Вожатые еще не научили их определять направление по солнцу и пользоваться компасом. И Эбби следовало бы наверстать упущенное. Но ей было до лампочки.