За спиной удивлённо вскрикнул Блошка:

– Ты отколь? Не лезь за пазуху-то, мокрый!

Недовольно пискнул, царапнув шею, Бумбараш.

– Я же говорил, вещички оставь, – улыбнулся Кешка. – Теперь ещё и Чмока назад придётся тащить.

Сказал – и внутренне замер. Что-то ответит друг?

– Вот ещё! – фыркнул Блошка. – Сам поплывёт. Проводим тебя до тракта, тогда уж… А то заблудишься тут. Будешь вдоль реки по лесу туда-сюда шастать, пока зима не настанет.

Оба хохотнули, и Кешка заметил – осторожно, чтобы не спугнуть удачу:

– Но тебе возвращаться надо. Догонять остальных. Мара, должно быть, волнуется.

– Мара поймёт. Она же ясновидица. Уж, верно, знала, что я за тобой увяжусь.

Кешка отвернулся от реки, от леса не левом берегу, посмотрел на юго-запад – деревья и правда реже, мельче, не то что в заповедном Захотимье. Он попытался достать чутьём до дороги – где-то там, вдали…

И вдруг очнулся от наваждения.

Воды Хотими смыли с него Марины чары, отсекли от земель, пропитанных её властью.

Это должны быть чары. Наверняка. Иначе почему только сейчас ему пришёл в голову очевидный вопрос: даже если когда-то Мара и правда знала Бармура из Летуприса, откуда у неё, безвылазно просидевшей в глуши полвека, уверенность, что он до сих пор там, что он вообще жив?

***

День выдался погожим. Сверкало солнце, в небе красивыми барашками висели облака, щебетали птицы. Может, выправится ещё погодка, подумал мастер Бармур, привычно поднимая взгляд на шпили Филиала: флагштоки и резные флюгеры горели золотом, как в былые времена, а если глядеть сквозь прищур, детали окружающего смазывались, в черепице шатровых крыш исчезали щербины, таяли грязные разводы и, казалось, что головы гордых башен сияют тем же изумрудным блеском, что и двадцать лет назад.

Порой он жалел, что его глаза всё ещё остры, как в молодости…

Старый учёный запер дверь и спустился с крыльца на мостовую, блестящую от подтаявшей наледи. А ветерок-то промозглый. Повесив пустую пока корзину на сгиб локтя, он накинул капюшон, посильнее запахнул пальто, но опомнился – вновь обнажил голову, с досадой оправил на шее белый шарф и побрёл вверх по улице.

Повсюду виднелись признаки запустения: никто не менял разбитые стёкла в коробках уличных фонарей, не выправлял погнутых столбов, не трудился спилить засохшее дерево и вычистить сор из фонтана, да и выбоин в мостовой прибавилось. Будто кто ночью камни из земли ворует, вздохнул мастер Бармур. Впрочем, по нынешним временам, неудивительно… И ладно бы ветшало лишь общее городское имущество. Неужто Марн-свечник не может подновить облупившуюся вывеску, а Валин-сапожник не в силах козырёк над входом залатать, чтобы заказчикам в дождь за загривок не капало? Вон у Фартаньи-белошвейки занавески в окне на половые тряпки похожи…

Мастер Бармур болезненно усмехнулся. Сам-то хорош! Ставень с прошлой осени на одной петле болтается, и чинить никакой охоты нет. Окно торцевое, смотрит к соседям, не на улицу, а ставни магистрат всё равно закрывать не велит – под угрозой штрафа и тюремного заключения.

Но, вечные силы, как жаль! Ведь красивейший город был, Сипра ему не чета…

Прохожие кутались в плащи, пальто и куртки, осторожно ступая по заледенелым булыжникам. Зима заявила о себе прежде времени, и люди вздыхали: то ли ещё впереди!.. Только бесстрашные мальчишки затеяли игру в мяч и посох на углу с улицей Зеленщиков. Сорванец в толстом свитере, куцых штанишках и грубых башмаках поскользнулся, едва не сбив с ног женщину с тяжёлой корзиной. Она забранилась, грозя отодрать хулигана за уши, мальчишка ловко увернулся и показал язык.

Мастер Бармур прошёл мимо, пряча улыбку: хвала Деве-Матери, дети Летуприса всё ещё полны жизни…

– Колдун! – ударил в спину звонкий крик. – Смотрите, колдун!

В один миг ребята взяли его в окружение.

– Эй, колдун, это из-за тебя такая холодина?

– Покажи ошейник, колдун!

– Колдун – старый пердун!

– Ошейники только собаки носят! Полай, колдун! Гав-гав!

– Прочь! – Грозно нахмурив брови, мастер Бармур растолкал маленьких насмешников, но они налетели снова. Кто-то поддел его за щиколотку изогнутым концом посоха, и он рухнул ничком на мостовую. Боли не почувствовал – только жгучее унижение. Резким молодым движением перевернулся, вскинул руки к небу:

– Ахташарам карах! Шугум душекарра!

Голос его прогрохотал громовым раскатом, на кончиках пальцев заплясали малиновые искры.

Мальчишки бросились в россыпную, пища, как испуганные мышата. Улица опустела. А мастер Бармур сидел в ледяной сырости, чувствуя, что не в силах подняться, и дрожал мелкой дрожью.

Внезапно перед глазами выросли маленькие ноги в серых штанах, заправленных в чёрные сапоги с голенищами гармошкой. Учёный поднял голову.

– Это я, Таби, мастер Бармур! – из-под соломенных вихров распахнулись голубые глаза. – Мама послала меня помочь вам…

– Спасибо, Таби.

Тяжело опираясь на узкие мальчишеские плечи, старик подумал: а ведь он меня боится.

До лавки было тридцать шагов. Крупная, с сильными мужскими руками, Марафия Травница встретила их в дверях и, подхватив учёного под мышки, втянула в пахучее тепло дома.

– Снимайте пальтецо, мастер Бармур. Ой, да вы весь мокрый! Ну-ка давайте, раздевайтесь, не то простудитесь… Владычица-Мать! У вас лицо в кровь разбито…

Она сберегла остатки его гордости, проводив в маленькую коморку за прилавком и позволив раздеться самому, без свидетелей. Он сложил на скамье штаны и камзол в пятнах влажной грязи, принял из просунувшейся в приоткрытую дверь руки одежду покойного мужа Марафии. Аспьер Добряк был выше и крупнее, но не настолько, чтобы бывший гранд-магистр, мастер-наставник, член Коллегиума Академии Высокого Учения и глава её летуприсского филиала, выглядел комично.

Через четверть часа он сидел в кресле у камина, пил чай с имбирём, мёдом и мятой и слушал, как сокрушается матушка Марафия:

– Я в окно глянула, не поверила… Вот глумливцы! До чего докатились! И ведь трое с нашей улицы, на моих глазах росли. Уж я с их матерями потолкую…

– Полно вам, – мастер Бармур вздохнул. – Они не со зла… Дети, как звери. Чуют, что в воздухе разлито. А в воздухе теперь страх и ненависть.

– Ну, про зверей это вы зря, – обиделась Марафия. – Всё от родителей идёт. Мои ни за что на старого человека руку не поднимут.

Мастер Бармур склонил голову. А если б в компании приятелей, да разгорячённые игрой? Но возражать не стал.

Марафия сложила ему в корзину салата, моркови, добавила крупную репу, пучок петрушки, кочан капусты, пару свеколок…

– Стойте-стойте, матушка! Мне такие роскошества нынче не по карману.

– А вы не спорьте, – грубовато отозвалась Марафия. – Берите, коли дают. После сочтёмся.

Она укрыла корзину льняной салфеткой, бурча себе под нос:

– Пусть не думают, что из-за поганой браккарийской нечисти Марафия Травница от добрых людей нос воротить станет… Табька! Пойдёшь с мастером, корзину с товаром ему в дом снесёшь.

Таби выскочил на зов матери и застыл, вытаращив глаза. Бармур знал, на что он смотрит: чёрная змея обвивала старческую шею, на чешуйчатой шкуре зеленовато-белым фосфорным светом тлели Шалаоховы письмена. Если глядеть долго, покажется, что они движутся… Ошейник явился и пропал, остался только красный шрам на дряблой коже.

Бармур кашлянул:

– Мне бы мой шарф, матушка.

– Так вон же – я и плащ и шарф приготовила. А ваши, как отстираю, с Табькой пришлю.

Плащ был серый, из толстой шерсти, шарф – синий, в серую полоску.

– Мне белый надо. Сами понимаете, увидит кто… – старик стыдливо опустил глаза. – Я ведь обращался к потоку. Совсем чуть-чуть, конечно, но…

– Ох… ладно. Сейчас ваш старый шарф принесу. Пятнышко там небольшое, но на белом-то заметно, вот я и хотела…

В дверях Марафия приостановилась.

– А что это было за заклинание? Я уж боялась, вы этих охальников по ветру развеете.