Некоторым из пациентов он и сам не говорил ни слова, и им не позволял молвить слово. С громогласным «цыц» он бросался на них, хватал их за шиворот, выслушивал, писал рецепт, а затем, схвативши их за плечи, выталкивал в коридор. Одну бедную старушку он совсем оглушил своим криком. «Вы пьете слишком много чаю! – орал он. – Вы страдаете чайным отравлением». Затем, не дав ей сказать слова, потащил ее к столу и положил перед ней «Врачебное законодательство» Тайлора. «Кладите вашу руку на эту книгу, – гремел он – и клянитесь, что вы две недели не будете пить ничего, кроме какао». Она поклялась, возведя очи горе, и тотчас была выпровожена с рецептом. Я могу себе представить, что эта старушка до конца дней своих будет рассказывать о том, как она была у Колингворта; и понимаю, что деревня, в которой она живет, пришлет к нему новых пациентов.

Другой грузный субъект был схвачен за шиворот, вытащен из комнаты, потом вниз по лестнице и в заключение на улицу, к великой потехе остальных пациентов. «Вы едите слишком много, пьете слишком много и спите слишком много, – крикнул ему вслед Колингворт. – Сшибите с ног полисмена, и когда вас выпустят, приходите обратно».

Когда в половине пятого был выпровожен последний пациент и мы подсчитали в аптеке сбор, всего оказалось тридцать два фунта восемь шиллингов и шесть пенсов.

Мы отправились домой, и это возвращение показалось мне самой экстраординарной частью этого экстраординарного дня. Колингворт торжественно шествовал по главным улицам, держа в вытянутой руке полный кошелек. Жена его и я шли по бокам, словно двое служак, поддерживающих жреца. Прохожие останавливались поглазеть на наше шествие.

– Я всегда прохожу через докторский квартал, – сказал Колингворт. – Теперь мы идем через него. Они все сбегаются к окнам, скрежещут зубами и беснуются.

– Зачем же ссориться с ними? Почему не наживать деньги своей практикой, оставаясь в то же время в добрых отношениях с своими собратьями по профессии? – спросил я. – Или вы думаете, что эти две вещи несовместимы?

– Несовместимы. Зачем играть комедию? Мои приемы все непрофессиональны, и я нарушаю правила медицинского этикета так часто, как только могу. Весь этот этикет придуман только для того, чтобы удерживать всю практику в руках стариков, – чтобы оттереть молодежь и не дать ей протиснуться вперед. А, Монро, что вы скажете на это?

Колингворт торжественно шествовал по главным улицам, держа в вытянутой руке полный кошелек.

Я мог ответить только, что, по моему мнению, он слишком низко ценит свою профессию и что я совершенно не согласен с ним.

– Ну, дружище, вы можете не соглашаться, сколько вам угодно, но если вы хотите работать со мной, то должны послать этику к черту.

– Этого я не могу сделать.

– Ну если вы такой белоручка, то можете и отчаливать. Мы не можем удерживать вас насильно.

Я ничего не ответил; но вернувшись домой, уложил чемодан, решив вернуться в Йоркшир с ночным поездом. Колингворт вошел в мою комнату и, увидав мои сборы, рассыпался в извинениях, которые удовлетворили бы и более щекотливого человека, чем я.

– Действуйте, как вам заблагорассудится, дружище. Если вам не нравится мой путь, прокладывайте свой.

Таким образом дело уладилось, но я очень опасаюсь, Берти, что это только начало целой вереницы столкновений. Я предчувствую, что рано или поздно мое положение здесь станет невыносимым. Во всяком случае, попытаюсь выдержать как можно дольше. Вечером случилось маленькое происшествие, настолько характерное, что я должен рассказать вам о нем. У Колингворта есть духовое ружье, стреляющее маленькими стрелками. С ним он практикуется на расстоянии двадцати футов: длина задней комнаты. Мы стреляли в цель, и он спросил меня, согласен ли я держать полпенни между большим и указательным пальцами, с тем чтобы он выстрелил в него. Так как полпенни не оказалось под рукой, то он достал из жилетного кармана бронзовую медаль, и я стал держать ее вместо цели. «Клинг»! – последовал выстрел, и медаль покатилась по полу.

– В самый центр, – сказал он.

– Напротив, – ответил я, – вы совсем не попали в нее.

– Совсем не попал? Должен был попасть.

– Уверяю вас, нет.

– Где же стрела в таком случае?

– Вот она, – сказал я, показывая ему окровавленный палец, из которого торчала стрелка.

Я никогда в жизни не видел человека в таком отчаянии. Он осыпал себя такими упреками, точно отстрелил мне руку. Миссис Колингворт побежала за теплой водой, стрелка была извлечена щипцами, и палец перевязан.

Пока шла возня с пальцем (Колингворт все время стонал и корчился), взгляд мой случайно упал на медаль, валявшуюся на ковре. Я поднял ее и прочел надпись: «Джемсу Колингворту за спасение погибающих. Янв. 1879».

Он в ту же минуту вернулся к своим чудачествам:

– Что? Медаль? Разве у вас нет? Я думал, у каждого есть такая. Это был маленький мальчик. Вы не можете себе представить, сколько хлопот мне было бросить его в воду.

– Вы хотите сказать, вытащить из воды.

– Милейший, вы и впрямь не понимаете, в чем дело! Всякий может вытащить из воды ребенка. Бросить в воду, – вот в чем затруднение. За это выдают медаль. Затем нужны свидетели, которым приходится платить четыре шиллинга в день и кварту пива по вечерам. Нельзя же просто схватить ребенка, притащить его на мост и швырнуть в воду. Приходится возиться с родителями. Приходится вооружаться терпением и ждать подходящего случая. Я схватил ангину, прогуливаясь взад и вперед по Авонмутскому мосту, прежде чем подвернулся удобный случай. Это был глупый толстый мальчишка, сидел он на самом краю и удил рыбу. Я поддал ему сзади ногой, и он отлетел на невероятное расстояние. Вытащить его было трудно, потому что его удочка дважды обвернулась вокруг моих ног. Однако все обошлось благополучно. Мальчик явился ко мне на другой день благодарить и сказал, что он нисколько не пострадал, если не считать синяка на пояснице. Родители его посылают мне домашнюю птицу каждое Рождество.

Я сидел, опустив палец в теплую воду, и слушал его болтовню. Кончив, он побежал за табаком, и мы слышали раскаты его хохота на лестнице. Я все еще рассматривал медаль, которая, судя по оставшимся на ней следам, часто служила мишенью, когда почувствовал, что кто-то тихонько дергает меня за рукав; это была миссис Колингворт, которая серьезно смотрела на меня с очень грустным выражением на лице.

– Вы слишком серьезно относитесь к тому, что говорит Джемс, – сказала она. – Вы не вполне знаете его, мистер Монро. Вы не хотите посмотреть на вещи с его точки зрения, а без этого вы никогда не поймете его. Не то чтобы он говорил неправду, но фантазия его возбуждается, и юмористическая сторона идеи увлекает его, – все равно, говорит ли он против себя, или против других. Мне грустно видеть, мистер Монро, что единственный человек в мире, к которому он питает дружбу, до такой степени неверно понимает его, так как часто, когда вы молчите, ваше лицо ясно говорит о том, что вы думаете.

Я мог только ответить, что очень сожалею, если неправильно сужу о ее муже в каком бы то ни было отношении, и что вряд ли кто выше меня ценит некоторые его качества.

– Я видела выражение вашего лица, когда он рассказывал нелепую историю о мальчике, которого будто бы сбросил в воду, – продолжала она и с этими словами протянула мне клочок газеты. – Вот, прочтите это, мистер Монро.

Это была газетная вырезка с описанием случая с ребенком. Достаточно сказать, что все произошло совершенно случайно и что Колингворт действительно вел себя геройски и был вытащен из воды без чувств вместе с ребенком, которого держал так крепко, что освободить его удалось только после того, как его привели в чувство. Я доканчивал чтение, когда мы услышали его шаги на лестнице, и она выхватила у меня листок, спрятала его на груди и мгновенно превратилась в прежнюю безмолвную, осторожную женщину.