- Голубков знает, зачем вы меня искали?

- Нет, - честно ответил я. - Он занятой человек. Я не стал его грузить своими проблемами.

- Убирайся, парень, - ровным голосом приказал Лазарев. - Если бы Голубков не сказал, что ты свой, я бы вызвал патруль. И с тобой разбирались бы особисты. Все. Свободен.

- Как скажете, господин генерал-лейтенант, - обескураженно пробормотал я. - Но...

- Товарищ генерал-лейтенант! - рубанул Лазарев.

- Прошу извинить, товарищ генерал-лейтенант. Я не хотел вас обидеть. Но мне было бы легче жить, если бы я знал, чем вызван ваш гнев.

Он посмотрел на меня белыми от ненависти глазами.

- Тем, сукин ты сын, что никакого майора Калмыкова две недели назад ты охранять не мог! Майор Калмыков был расстрелян в Пешаваре контрразведкой Ахмед Хана в ноябре восемьдесят восьмого года! После трех месяцев пыток! После трех месяцев таких пыток, какие тебе, щенок, в страшном сне не приснятся! Он погиб, как герой! Он был мне, как сын. Он был мне, как родной сын! Его сожгли в извести. А теперь пошел вон.

Голубков предупредил меня, чтобы при встрече с Лазаревым я ненароком, хотя бы из вежливости, не стал расспрашивать его о семье. У него было два сына, оба офицеры. Старший погиб в Кабуле во время штурма дворца Амина. Младший сгорел в бэтээре в Грозном в 95-м году. Этого удара жена не выдержала, она повесилась, а сам Лазарев подал в отставку и с тех пор жил бирюком.

Я подождал, когда генерал-лейтенанта немного отпустит, и достал из кармана фотографию Калмыкова, сделанную в Лефортово после ареста. Этим снимком из следственного дела снабдил нас президент Народного банка Буров, отправляя в Мурманск. На всякий случай. Чтобы мы не спутали Калмыкова с кем-нибудь другим.

- Посмотрите на этот снимок, товарищ генерал, - предложил я.

- Уйди, парень, - не поворачивая головы, попросил он.

- Уйду, - пообещал я. - Но вы сначала взгляните.

Он нехотя, только чтобы отвязаться от меня, бросил взгляд на фотографию и тут же схватил, впился в снимок глазами.

- Это он? - спросил я, хотя спрашивать было не нужно.

- Когда? Когда сделан снимок?

- Там указано время.

- Девяносто восьмой год, - прочитал он. - Что это значит?

- Это значит, что вы поторопились его похоронить. Откуда вы узнали, что он расстрелян?

- Донесла агентура.

- И вы поверили?

- Мы перепроверили донесение по всем каналам! Этот снимок - фальшивка!

- Нет, товарищ генерал, не фальшивка, - возразил я. - Снимок сделан в следственном изоляторе "Лефортово". Два года назад майор Калмыков был осужден на шесть лет строгого режима как наемный убийца.

- Майор Калмыков не мог быть наемным убийцей!

- Я не сказал, что он наемный убийца. Я сказал, что он был осужден как наемный убийца. О суде над ним была даже передача по телевизору.

- Он сейчас...

- Да, жив. Жив и на свободе. Но он недолго останется на свободе, если вы не захотите ответить на мои вопросы.

- Смотря на какие вопросы.

- Что произошло четырнадцатого декабря восемьдесят четвертого года на советском военном аэродроме в Кандагаре?

Генерал цепко, остро впился в мое лицо глазами, как бы пытаясь понять, откуда мне это известно. Но не понял, а спрашивать не стал. Сработала профессиональная выучка. Он привык к тому, что никто никогда прямо не отвечает на прямые вопросы. Но на мой вопрос ответить было нужно. Он ответил:

- Это государственная тайна.

- Что произошло в час ночи пятнадцатого декабря? Почему майора Калмыкова выдернули из постели, посадили в новейший истребитель-перехватчик и отправили в Кабул?

- Это государственная тайна, - повторил генерал.

- Что произошло в восемьдесят восьмом году в Пешаваре?

- Это государственная тайна!

- Ладно, - сказал я. - Государственная тайна. Тогда спрошу о другом. Почему жене майора Калмыкова не дали пенсию за пропавшего без вести мужа? Почему его жене не дали пенсию даже после того, как в восемьдесят восьмом году он погиб как герой?

Лазарев не ответил.

- Тоже государственная тайна? - спросил я.

- Да! - крикнул он. - Да, тоже! И не задавай мне больше таких вопросов! Тебе этого не понять!

- Да, мне этого не понять, - согласился я. - Ну, а почему вы просто не пришли к ней, к жене человека, которого вы считали своим сыном, и не сказали: "Галя, Костя погиб"? Почему вы не сказали ей: "Галя, Костя погиб как герой. Скажи его сыну, что он может гордиться своим отцом. Скажи ему". Этого-то вы почему не сделали?

- Я не имел права этого сделать. Я не имел права даже близко подойти к ней. У меня разрывалось сердце, но я не мог этого сделать!

- Почему?

- Потому что этого требовал от меня мой долг! Потому что я давал присягу!

- Кому?

- Я давал присягу служить Родине. И я буду верен присяге. До самой смерти!

Я встал.

- Спасибо, товарищ генерал-лейтенант, что вы согласились побеседовать со мной. У меня больше вопросов нет. Но если вы хотите знать, что я обо всем этом думаю, скажу.

- Да что ты можешь мне сказать! - устало отмахнулся он.

- То, что тебе очень не понравится, старый пердун! Тому, что ты называешь Родиной, ты скормил всех своих сыновей, ты скормил ей свою жену...

- Молчать! - рявкнул генерал-лейтенант Лазарев.

- Да нет уж, дослушай. Ты бросил их прямо ей в пасть! Одного за другим! А сколько она сожрала чужих сыновей? Ты присягал Родине? Ты присягал Молоху! Ты и сейчас продолжаешь служить ему! Ты готов отдать ему и последнего своего сына, который чудом остался жив! Я не дам тебе этого сделать. Слышишь, ты, сапог х..в? Я не дам тебе этого сделать! Я тоже присягал Родине. Той Родине, которая мать, а не бешеная волчица! Будьте здоровы, генерал. Честь имею!

Я развернулся и двинулся к выходу.

Он окликнул:

- Пастухов!

Я даже не оглянулся.

- Пастухов, стоять! - гаркнул он, как тот матрос, который над реями рея.

- Да пошел ты на ...! - вежливо сказал я ему.

- Подожди, Пастухов! - попросил он.

Я остановился.

- Ну?

- Вернись.

Я вернулся.

- Сядь, - сказал он.

Я сел.

- Спрашивай.

- Вы разрешите включить диктофон?

- Включай.

Я вытащил "соньку", положил на середину стола, пустил запись и задал первый вопрос:

- Начните с начала. С восемьдесят четвертого года. Что было четырнадцатого декабря в Кандагаре?