Конечно, если этот пыл у них есть и если в них есть струна и эта струна звенит…

Сидя так на краю плота, я стал писать удивительно быстро, болтая в воде ногами. Я еле поспевал за карандашом! На бумагу ложились строчка за строчкой, фраза за фразой, и рифмы приходили сами собой.

Минут через пятнадцать я встал на плоту — ноги мои совсем посинели, а сердце горячо билось, — встал в середине плота лицом к дяде и громко сказал:

— ЧЕЛОВЕЧЕК НА НИТКЕ! СТИХИ!

Я помолчал мгновение, как в таких случаях дядя, и начал:

— Ну как?

— Блестяще! — крикнул дядя.

— Талант! — сказал Порфирий с удивлением.

— Я ещё нарисовал иллюстрацию, — сказал я, протягивая дяде записную книжку.

Дядя взял в руки записную книжку, к нему подошёл Порфирий, и они стали разглядывать мой рисунок.

— Это есть такие игрушки — деревянные человечки на ниточке, — сказал я. — Когда их дёргаешь за ниточку, они танцуют… а если ниточка порвётся, они не танцуют! Всё дело в ниточке!

— Дай-ка мне, Порфирий, иголку с ниткой и лавровый лист, — сказал дядя.

Дядя был серьёзен. И Порфирий. Я тоже был серьёзен: я понимал, что это значит!

Я снова сел на плот, обняв Чанга за шею.

— Вот мы с тобой и заслужили высшую награду! — шепнул я ему на ухо.

Чанг с уважением лизнул меня в нос.

Плот плыл сам по себе, никто за ним не следил. Хорошо, что река разлилась в этом месте широким плёсом, плот плыл вдоль правого берега, плыл медленно и торжественно. И было тихо — река приглушённо шумела позади. Стало слышно, как щебечут на берегу птицы и вздыхают под ветром деревья. И вдруг до моего обоняния донёсся неясный запах угольной гари и железа — запах поезда! Или мне это показалось?

— Странно… пахнет поездом! — сказал я.

— Ничего странного, - сказал Порфирий, не оборачиваясь. — Поезд и есть. И плыть недолго, скоро будем на месте…

Порфирий и дядя стояли спиной ко мне, на корме возле рюкзаков: они там приготавливали нечто важное — этвас,  — но я-то знал, что они приготавливали!

— А когда мы будем на месте? — спросил я.

— Завтра, — сказал Порфирий. — Если скорополучно пойдём, то на лазори там будем…

— Как — на лазори?

— На рассвете, — сказал дядя, тоже не оборачиваясь. — Всю ночь будем плыть.

Я опять втянул воздух ноздрями: запах поезда улетучился. Я подумал о маме: в Кандалакше нас должны были ждать её письма. Я оглянулся вокруг уже с чувством некоего расставания…

— Ну, садись, — сказал дядя, повернувшись ко мне.

И Порфирий повернулся ко мне. В руках у дяди был лавровый венок.

— Чанг! — позвал дядя.

Чанг подошёл и встал рядом с дядей. Все. они выстроились передо мной: в середине дядя с венком в протянутых руках, слева от дяди Чанг, а справа Порфирий с поднятым в правой руке дядиным наганом. Я сидел перед ними на плоту, скрестив по-восточному ноги.

— В честь победителя — салют! — громко и торжественно сказал дядя.

Порфирий стал палить в воздух.

Эхо многократно загрохотало над рекой, отскакивая от берегов, пока дядя возлагал мне на голову венок.

Эхо всё грохотало, и Порфирий всё палил, а дядя опять отступил назад, и тогда я встал и поклонился всем до земли — до брёвен то есть… Чанг встал на задние лапы и обнял меня…

Плот между тем, пройдя по краю плёса, выходил на середину реки. Течение убыстрилось. Дядя с Порфирием опять стали на вёсла. Я стоял с лавровым венком на голове рядом с дядей, облокотясь на подгребицу. Берега опять побежали назад всё быстрее и быстрее.

— Стихи ты написал прекрасно! — сказал дядя, помолчав. — Но почему ты написал «Я нить сушу на печке»? Ты же сушил её не на печке, а на плоту, на солнце!

— Для рифмы, — сказал я. — «На печке» рифмуется с «человечки». А разве это важно?

— Вообще-то важно, — сказал дядя. — Если ты хотел сказать «на солнце», ты и должен был так сказать, должен был найти соответствующую рифму. Рифма не должна быть помехой, она не должна уводить в сторону. Наоборот! Настоящему поэту рифмы всегда помогают… Но в данном случае это, пожалуй, неважно, потому что мысль всё равно выражена точно — главная мысль стихотворения… понимаешь? Ведь ты мог сушиться и на печке!

— В том-то и дело! Почему я так и написал! — сказал я небрежно.

— Ну, тогда ещё раз молодец, — сказал дядя. — Два — ноль в твою пользу.

— А я ещё кое-что знаю, — сказал я, хитро прищурившись.

Дядя посмотрел на меня вопросительно. И Порфирий тоже.

— Я знаю, что Потапыч — это ты сам!

Я думал, что дядя растеряется. Но он почему-то не растерялся. Он просто рассмеялся.

— Три — ноль, — сказал дядя и развёл руками. — Что я могу ещё сказать? Шерлок Холмс ты, раскрыватель псевдонимов!

Я был доволен.

— Одно мне только не совсем ясно, — продолжал я, — где ты точен, а где немного… ну, фантазируешь, что ли…

— Да это я и сам не знаю, — сказал дядя. — Когда начинаешь рассказывать, знаешь всё точно, ну, а потом, в процессе рассказа, уже сам забываешь, где фантазируешь. Главное — быть правдивым в сущности, в высшем смысле…

— Это как стихи писать?

— Совершенно верно, — кивнул дядя.

Плот всё бежал и бежал, река хлюпала под брёвнами и ревела возле камней, которые мы обходили, солнце опускалось всё ниже и ниже, а мы всё катились и катились к морю.

Дело близилось к ночи, мы оделись, потому что стало прохладно.

— Ты бы лёг да вздремнул, — сказал дядя. — Я постелю тебе палатку.