- Не лицемерьте. Вы сами ничего не знаете. И перестаньте строить из себя непогрешимого и неуязвимого гения. Ведь вам придется бесконечно метаться по городу в поисках дочери, умирающей ежедневно в муках. Вы не любящий отец, вы - изверг.

- Давайте не будем ругаться, - поморщился Загладин. - У меня своя мораль, и не пытайтесь объяснять мои мысли и поступки с помощью своей. Я любящий отец, настолько любящий, что готов пойти за своей дочерью туда, откуда никто не возвращается. Пойти, найти и привести. И мне наплевать на ваши бабьи причитания.

- Если бы вы знали, как мне хочется по-мужски врезать кулаком по вашему гениальному лбу, - сказал Елагин и даже скрипнул зубами. - Но толка от этого не будет никакого. В конце концов, мы так и ничего не решим.

- Отчего же? - улыбнулся Загладин, непринужденно меняя позу, но так, чтобы можно было вскочить со стула. - Решение можно найти. Найти всегда.

- Или пойти на компромисс, - добавил Елагин. - Или он придет сам, без нашей помощи. Вы нарушили равновесие между жизнью и смертью. Вы преступили не просто человеческий закон, а закон природы. Вы забыли, что действие равно противодействию. Вы не боитесь последствий?

- Я боюсь только своей слабости. И больше ничего. Пока у меня есть сила - ничего.

- А у вас уже нет силы. Круг замкнут. Возможно, что эта женщина именно сейчас в соседней комнате второй раз переступает порог. Вы спасете ее?

- Да. В любом случае.

Загладин вскинул голову, блеснул глазами, и Елагин понял, что победить его не так-то просто. И еще он вдруг понял то, о чем даже не мог помыслить раньше, до того эта мысль оказалась чудовищной и невозможной.

- Вы хотите отнять жизнь у... здорового человека?

- А почему бы и нет? - медленно произнес Загладин и засмеялся. - Я получил положительный результат и теперь знаю, что делать. Да, знаю.

- Вы хотите убить другого человека, способного к жизни, только для того, чтобы ваша дочь жила? И это вы называете моралью? Это называете любовью?

- Да. Я называю это любовью. Вершиной любви, если хотите...

Он не договорил, потому что Елагин, резко качнувшись, вложил всю свою ярость в летящий кулак. Елагин так и не понял, что произошло, когда вдруг увидел, что лежит на полу и не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. Над ним склонился Загладин и вытирал ему лоб мокрым полотенцем.

- Нервы, - вздохнул Загладин. - Вы так хорошо держались, и тут на тебе... Срыв.

- Мерзавец, - произнес Елагин сквозь зубы. - Что вы сделали со мной?

- Пока ничего. Просто успокоил вас. Вы снова ошиблись. У меня еще есть сила. А теперь выслушайте меня. Вы наверняка убеждены, что мое изобретение антигуманно и преступно. Так вот, никогда еще наука не ставила столь гуманных целей и никогда не подходила к их выполнению так близко. Вы просто не видите эту цель, вы вязнете в мелочах, да и как вы можете судить обо всем этом? Я давно переболел вашими сомнениями, и теперь они кажутся мне смешными.

- Убийца, - проговорил Елагин. - Уж не меня ли вы решили сделать донором для вашей дочери?

- Вы угадали. Сколько вам лет? Около сорока? Ничего, на первый раз сойдет и такое тело, а потом я подберу более тщательно молодое, здоровое, красивое и желательно - девичье. Все-таки моей дочери будет очень неуютно в вашем теле, но ничего, она потерпит, пока...

- Как же вы убьете меня, не нарушая тела?

- Это ничего. Это я умею. Это не больно.

Они услышали стоны одновременно.

- Ну вот и все, - сказал Елагин, пытаясь подняться.

- Ну вот и все, - повторил Загладин. - Все.

- Теперь моя очередь?

- Ваша... - Загладин усмехнулся, не зло, а устало и скорбно. - Да, кстати. Мои рукописи в письменном столе. Ключ на книжной полке, вторая снизу у окна. А теперь прощайте. И не мешайте мне.

- Какие еще рукописи! - закричал Елагин. - Убийца!

- Дурак, - снова усмехнулся Загладин. - Прощайте. Я вас больше не увижу.

- Или я вас?

- Не все ли равно. Ну ладно, у меня времени в обрез. Сейчас она умрет.

Загладин вышел, и Елагин остался один, лежащим на спине, и по-прежнему не в силах был шевельнуться, словно парализованный. Страха почему-то не было. Быть может, оттого, что он не мог представить убийство без привычных атрибутов: топора, ножа или пистолета. Или яда, в конце концов.

Когда истекло время, он услышал крик.

Кричал Загладин. Закричал, а потом застонал, а потом зарыдал в голос.

И тут тяжесть, наполнявшая тело Елагина, отхлынула, мышцы привычно напряглись, и он вскочил на ноги.

Он вбежал в комнату и увидел свою Марусю, лежавшую неподвижно, а на полу сидел Загладин и размазывал слезы по щекам, а лицо его было растерянным и напуганным, как у горько обиженной девочки.

Елагин наклонился над ним, погладил по голове и сказал тихо:

- Успокойся, Верочка, успокойся, ты привыкнешь. Живи, Верочка, живи...

Вопрос о личной несвободе был слишком близок Шубину. Кто, как не он, мог сполна ощутить несправедливость и жестокость болезни, приковавшей его к постели. Он не мог забыть то, еще недавнее время, когда тело подчинялось желаниям, ноги не казались чужими и руки могли выполнять любую работу. Он не озлобился, не стал завистливым и ворчливым и лишь долгие часы и дни размышлял о высшем даре - о свободе.

"Я чувствую себя марионеткой, - говорил он, когда жена перестилала постель. - К моим рукам и ногам можно привязать веревочки, дергать, как заблагорассудится, и утверждать, что это я делаю добровольно. Не правда ли, забавно?" Он улыбался, хотя ему было невесело, а я тогда расценивал его слова как шутку больного человека, иронизирующего над своим недугом.

Историк по специальности и по призванию, он рассуждал о движущей силе революций.

"Посудите сами, - говорил он мне. - Великая французская революция имела великие цели, а кончилась диктатурой Наполеона. Странная диалектика... Да, хоть странная, но диалектика! Помните старую сказку о драконе? Он владел неисчислимыми сокровищами и жестоко притеснял слабых. Смелые богатыри вызывали его на поединок, но, увидев груды золота и забыв обо всем, сами превращались в драконов. Это очень мудрая сказка..."

ПЬЕРО ХОЧЕТ БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ

...Воспользуйтесь этой свободой, этим

даром, отличающим человека от презренного

раба и от домашнего животного, чтобы дать

свет народам!

Гельвеций

В последнее время я все чаще задумываюсь о свободе. По сути дела, с тех пор как я обнаружил, что могу думать, причем независимо от внешних условий, которым в остальном подчиняюсь полностью, сразу же задумался о странности моего существования, о той непостижимой и жестокой силе, что движет мною извне, не сообразуясь ни с моими желаниями, ни с возможностями. Движения рук, ног, головы, навязанные мне, содрогания языка, заставляющие говорить слова, не свойственные мне, - все это постепенно привело к убеждению, что свободы для меня не существует и само это слово - лишь тайный и лживый знак рабства.

Те дни до рождения моего духа остались во мне отзвуком боли и муки. Сам я не помню ничего, и только тело, испытавшее боль сотворения, иногда напоминает о первых днях жизни неясной ломотой и жжением в суставах. Впрочем, до сих пор не знаю, живу ли я на самом деле и можно ли вообще назвать мое существование жизнью. Те существа, которые окружают меня, должно быть, также задумываются о смысле своего бытия, но я ничего не знаю об их истинных мыслях, как и они о моих. Хотя мы говорим часами, смеемся, поем, танцуем, а то и лупим друг друга, но никто не может выговорить ни слова без воли того, кто стоит над ними, заставляя с улыбкой делать все, что хочет. Насколько можно судить, это он создал наши тела и дал нам возможность двигаться, улыбаться, говорить. Но одного я не знаю наверняка - кто научил меня этой муке, кто вложил в голову эту сладкую и мучительную способность - думать. Если он, то это лишний раз подтверждает его изощренную жестокость, граничащую с наслаждением чужими страданиями.