«Такого, наверное, никогда здесь раньше не бывало. В этих строгих, глухих, будто монастырских стенах — как они теперь взирают на нас?» Тоня очерчивала ноготком ярко выраженный ореол, который в утреннем свете был кремовым с переходом в кофейный. Такой, что хотелось попробовать языком — никак правда отдаст сладостью молока и горчинкой кофе? «Мадам Сигрякова говорила о похоти, но я не хочу никого, кроме нее. Я не чувствую себя грязной и распутной. Мне хорошо». Тоня засыпала, а утром неизменно просыпалась одна, хотя кровать всегда была теплой и пахла Алевтиной.
Но теперь оказалось — или могло оказаться — что они вовсе не первые. От этой мысли почему-то стало тепло — точно круг некой отчужденности между всем миром лопнул. Тоня проследила за выходящей Сашей, затем перевела взгляд обратно на Ангелину.
— Что, правда про них с Васькой?
— Ага, — Ангелина закинула руки за голову. — Ночевали через ночь вместе. Скандалили по этому поводу.
Девушка хмыкнула.
— Сашу не устраивало, что через ночь, а не каждую…
— Ого, — Тоня попыталась изобразить удивление, чтобы скрыть грусть. Как-то печально все сложилось у этих двух девушек. Страшно даже. — А мадам Сигрякова знала?
— Знала и злилась, но это скорее оттого что ее саму никто так не любил, как Саша Васю, — какая-то девочка, тоже из старших групп, грустно вздохнула.
— Развели сопли, — Ангелина оскалилась, переворачиваясь на живот. — Не хватает близости и лезут друг к дружке в кровать. Только у Васьки Влад был, а у Саши — никого. Вот и разминочка вышла.
— Зря ты так, — добавила та же девочка. Тоня смотрела на нее с любопытством. — Чернишь все, злословишь…
— А что поделать, если жизнь такая? — Ангелина оскалила желтоватые от табака зубы. — Вы, куры романтичные, потом по дурости больше всех огребаете. Васька тоже вот любоффь выбрала, Саньку, а любовник ее через это дело пристрелил. И плевать, что там следствие считает. Слишком события совпали.
Тоня подумала, что об этом можно рассказать Алевтине. Это могло бы быть полезно.
— Ты не права, — угрюмо насупилась девочка. — Тоня… тебя же Тоня зовут? Вот скажи, ведь можно любить? Ведь бывает же светлое? Ты не такая потрепанная, как Геля, и видела побольше моего. Ну?
— Бывает, — Тоня кивнула, не задумавшись ни на миг. Раньше бы тоже не думала, но ответ вышел бы совсем другим. — Точно бывает.
— И с кем это? — Ангелина презрительно фыркнула. — С Яшкой, который тебя до синяков лапает, что ли?
Тоня дернулась и посмотрела на колено. Синяка почти не осталось, тем более — если смотреть через колготки. Или раньше заметили?..
— Нет, — было обидно и горько, и хотелось кольнуть в ответ побольнее. Но за последние дни Тоня будто растеряла весь яд — он обратился чем-то сладким и липким. — Может быть, как раз так, как было у Саши и Васьки.
— Ну-ну… Тооооонька, — Ангелина подложила ладони под щеки и прищурилась. — А ты, я слышала, у госпожи прокурорши ночуешь?..
Тоня встала, торопливо разгладив хрустящую пачку, и поторопилась выйти. Ангелина произнесла что-то скрипуче вслед, но девушка старалась не слушать. От усталости шумело в ушах. Четыре ночи Тоня толком не спала, и теперь захотелось прилечь хоть на полчасика. И не у Алевтины, где все время кто-то ходил, где хлопали двери и сновали клерки. А у себя, где из окна сладко струился запах выпечки и сирени и глухо стукались о стенку Настины коленки. Предвкушая тишину и пустоту весенней комнатки, залитой солнцем позднего утра, прохладу свежих простыней, на которые она так и не ложилась с начала недели, Тоня шагнула в комнату.
Только пустой она вовсе не была. На ее собственной кровати валялся чемодан, наполовину забитый вещами, а Настя — вся в черном, зареванная, ватная, — сидела на своей кровати и утиралась платком.
— Насть… — Тоня опешила и замерла в двери, держа пальцы на гладкой деревянной ручке и нервно ее покручивая. — Что случилось?
— Да… вот… — Настя шмыгнула носом и подняла несчастные, обведенные кругами глаза. — Ты сама-то где была, Тонька?.. Так страшно без тебя, на каждый шорох вздрагиваю, даже заболела вот — на занятиях не была.
— Так что случилось? — Тоня все-таки шагнула внутрь, закрывая за собой дверь и проходя к растрепанной девушке. — Насть, тебя напугал кто-то? Что за кавардак?
«Настя».
Что-то кольнуло в памяти, то самое, черное с красным, которые донимало ее в объятиях Алевтины и не давало уснуть до глубокой ночи — это что-то было связано с Настей.
— Лизу убили, — Настя вздрогнула, судорожно выкручивая в руках платок. — Мама забирает меня из города, говорит, что слишком опасно, что они никогда такого не хотели, что… Ах, черт!
Кажется, Настя выругалась впервые в жизни.
— Я же живу балетом, я все в это вложила! — она горячилась, а батистовая ткань страшно трещала в мосластых пальцах. — Просто всю жизнь в это вложить, ради того, чтобы…
— Настя, при чем тут Лиза?.. — Тоня вздрогнула. — Так вы не просто однофамилицы, что ли?
— Кузина… — Настя мотнула головой, а Тоня вдруг вспомнила.
Однажды она вернулась в комнату веселой и растрепанной, накуренной до пестрого мельтешения перед глазами и в полубелом от порошка платье. Она сама не помнила, как проскользнула мимо привратника — то ли целовалась с кем-то напоказ, то ли просто прошмыгнула. Сейчас у Тони сводило лицо от таких воспоминаний и хотелось, чтобы их не было вовсе, но тогда она ликовала. И жизнь казалась прекрасной.
А в комнате был погашен любой свет — только редкие свечи дрожали на комоде и на зеркале, а перед ним стояла Настя в черном платье с красным узором, слишком взрослая, слишком мрачная, безумными глазами таращившаяся в гладкую поверхность. Тогда Тоня молча проползла до своей кровати и ни на следующий день, ни когда-либо еще об этом случае не говорила и старалась даже не вспоминать. Как-то не вписывался он в привычную картину мира. Но теперь…
— Ты чего так смотришь, Тонечка? — а голос Насти прозвучал неестественно. Она уже не плакала, не теребила платок. Просто смотрела. — Нехорошее вспомнила что-то?
— Нет, — Тоня вытянула губы в улыбке, сделала голос легким, непринужденным. Улыбка вышла восковой, а голос дрожащим. — Меня Алевтина Витальевна ждет…
— Не дождется, — Тоня не успела шарахнуться — может быть, просто не ожидала, не верила до последнего. Пальцы Насти сомкнулись на ее запястье, девушка рванула ее к себе. — Мне уже терять нечего…
— Настя, не дури!
Тоня брыкнулась, осознавая, что легче Насти на десяток килограммов, тоньше, ниже, слабее, и если сейчас в самом деле происходит что-то серьезное, то… Чужие пальцы неумолимо ползли к горлу — страшно, извиваясь, царапая пытавшиеся остановить их руки. И Тоня завизжала. «Ведь рядом же должен кто-то…» — додумать она не успела, брыкаясь, отталкивая от себя тело, отпихивая руки. Минутная заминка — и ногти полоснули по горло, сдирая кожу. От боли брызнули слезы.
Рванувшись, Тоня все-таки упала с кровати на колени, попыталась подняться, но не успела. За волосы дернули сильно, больно, вырывая короткие пряди клоками. Заведя руки назад, Тоня царапала тянувшие кисти, чувствовала, как под ногтями становится мокро от крови, но ее все равно не отпускали. За что только?..
А потом чужая рука легла на горло, сжимая, вдавливая пальцы в кожу. Воздуха стало мало — слишком быстро он исчез, точно вода в сливе, — и больно, как же больно. Тоня выгнулась, стараясь отвести голову дальше от мнущей руки, уткнулась затылком в чужое колено.
Двумя руками сдавить запястье, рвануть от себя, изо всех сил, иначе…
Вскочить на ноги удалось, только голова мгновенно откликнулась болью, а в глазах потемнело. Тоня попробовала закричать, позвать еще раз — но из горла вышло только хриплое сипение. Она почти добралась до двери. Почти нащупала ручку — если бы перед глазами не было так темно…
Что-то ударило по лопаткам. Острое, тяжело. А потом Настя рванула ее за плечо, валя на пол, и отчего-то подняться больше не удалось. Только черные лакированные сапожки все вонзались под ребра, под бедра, в пах и лицо, а Настя шипела что-то злое, обиженное, дикое.
