Ладно, теперь все снова будет правильно, раз он стал не безобидным певучим ребенком, а собой настоящим. Детская легкая жизнь была лишь тоненьким ледком над бездонной черной водой настоящей его жизни, и, едва Ярун забрал его на свой крейсер, по черной этой воде пошли первые волны, медлительные, вроде бы совсем нестрашные, ласковые, как добродушие и дружелюбие Ние, как обещание новой хорошей школы – но беленький больнично-чистый ледок этот детский хрупнул, пошел трещинами, затонул и в несколько секунд растаял в его черной густой крови.

Главное ведь он вспомнил. Имя не сдерешь с себя. Конечно, остальное все, то есть большая часть памяти после вчерашнего не вернулась – так, обрывки, большей частью страшные и маловразумительные. Только тошнило от них, и голова кружилась. И холодно. Почему опять так холодно? Противно. Слишком уж он привык за последнее время, что голова ясная, и все в его детской хорошей жизни счастливо и понятно – да в ней и думать-то было не о чем. Ну кто он был? Сначала маленький больной ребенок без памяти, потом школьник, потом мальчик из храмового хора, потом внук любящего деда – он принимал все улучшения, как есть и не задумывался ни над чем. Ему просто было хорошо. А захотел, чтоб еще лучше. Дурак.

Как же так: тогда, на яблочный праздник, он велел, когда был куском космоса, чтоб все стало хорошо, а стало… Стало ужасно. Значит, он не умеет велеть? Или он сам – ужасный, плохой, раз так все плохо? Конечно, плохой. Хорошие так не рождаются… Так что поделом.

Пора за все расплачиваться.

Ведь он теперь помнил главное.

В конце концов, сам этой памяти хотел.

Ние и Ярун весь вчерашний день, мешая врачам, пытались с ним разговаривать, что-то объяснить, опять притвориться близкими и нужными. Юм, после обморока слабый, как тряпка, с глухой, налитой черной болью головой, окоченело и бесчувственно пережидал их натиск – как они не понимают бесполезности всех своих слов? Он ведь и так всегда будет делать, что им нужно. Учиться – будет учиться. Всех тут слушаться будет… Он им сначала так и отвечал, терпеливо и вежливо, но им все что-то еще было надо, Юм не понимал, что. Устал обороняться, смолк, сдался тому черному и леденящему, что всплывало изнутри – но Ние и Ярун все что-то говорили, говорили, и в итоге Юма опять накрыло ледяной тьмой и тошнотой этой мерзкой головной боли. Зато его сразу оставили в покое. Стало тихо. Юм до сих пор чувствовал эту тишину и опустошение в себе. Ничего лишнего. Как хорошо. И хорошо, что теперь вокруг будут только чужие.

Только холодно.

Вир не послал его в один из школьных коггов, оставил при себе. К нему подходили какие-то люди, мельком поглядывали на Юма, что-то обсуждали. Юм смотрел по сторонам, но чаще под ноги, чтобы не выдать в себе ничего, старался не слушать, что говорят большие, но их слова все равно цеплялись за слух:

–…Поток. И переростков нет. Ровесники подросли…

–… одни маленькие. Орденские есть.

–…привезли легийскую принцессу, няньки в истерике, что она допускается только на общих основаниях…

– …Восемнадцать, не считая наших, всяких княжат и царевичей в списках, и все на общих основаниях…

– …Они же говорили, что Океан активизируется в этом году. Да, кажется, весь Дракон активизировался. Через неделю еще одна группа, человек пятьдесят, и все такие, что…

– Вир, а это что за ребенок такой сердитый? Малыш, гляди веселей!

Юм поднял глаза, и человек осекся. Даже отступил. И сказал непонятно и очень печально:

– Дождались.

Юм опять уставился в керамлит, чтоб никого не пугать. Опять стал слушать, что само долетало до ушей:

–… Поток, поток.

– Не поток. Похоже, это – свита…

Какая свита? Чья?

Обрывки этого непонятного чужого разговора невидимыми лентами вились вокруг Юма и опадали на гладкое керамлитовое покрытие поля. Он стоял неподвижно, наблюдая, как встречающие разводят группы детей по коггам. От холода не дрожал, воспринимал его расслабленно, не боролся, чувствуя, как остывает кровь во всех сосудах и капиллярах. Только сердце теплое, глупое. Все бьется и бьется, думает, жить – это главное… Это немного жутковато, когда кровь остывает, зато становишься тихим и равнодушным, как змея. Чуть раньше он так же безучастно наблюдал из иллюминатора, как одновременно с черным огромным крейсером Яруна к терминалу швартуется еще один тяжелый транспорт, белый, с огромными красивыми буквами «Венок» по борту, на котором, видимо, и привезли сюда всех этих шумных детей. Ему становилось совсем тошно – его самого-то, видно, принимают здесь отнюдь не «на общих основаниях». И все эти люди, мельком окидывавшие его глазами…Он уставился на носки своих башмаков и крепче сжал ледяные кулаки в карманах. Только голова бы не заболела… Наконец, к тому времени, как он совсем замерз, его тронули за плечо:

– Пойдем, Юмис.

Легкий светлый люггер Вира намного опередил школьные когги, долго летел над темно-зелеными густыми макушками леса, потом набрал непонятную, на взгляд Юма, излишнюю высоту и некоторое время летел над огромной широкой рекой, а когда река отвернула в сторону, Юм увидел среди темной шубы леса светлые скопления домиков и башен, расположенных по огромному кругу, дугой уходящему к горизонту.

– Это "Венок", – негромко сказал Вир. – Добро пожаловать, Юмис. Красиво?

– Красиво, – согласился Юм. – Большой.

В центре этого огромного обруча стояла еще одна группа зданий и башен. Люггер начал снижаться в ту сторону. Юму, который рассчитывал в люггере немного согреться и не смог, становилось не по себе, но не настолько, чтоб дать это заметить Виру, который время от времени на него поглядывал. Спокойно сидел на заднем сиденье, неподвижно положив холодные руки на холодные под тонкими штанами колени и, следя за тем, чтоб пальцы не собирались в кулаки, смотрел в окно и, насколько мог чувствовать, еще не побледнел до такого состояния, когда взрослые пугались. Не надо так бледнеть, глупо. Только докторов сейчас не хватает. Близко прошла вверх огромная разлапистая вершина сосны, и люггер наконец сел. Когда он выбрался наружу, на белый керамлит полупустой стоянки, подошли двое мужчин в одинаковых серых рубашках с маленькими красивыми эмблемами на коротких рукавах – белый волк в черном треугольнике. Вир кивнул им на Юма:

– Вот ребенок. Двойная альфа охраны. Это не учения. Обеспечить дистанционный медицинский мониторинг. Приступайте.

Взгляды охранников стали любопытно-пристальными, но Вир ничего им больше не сказал, снова позвал Юма:

– Пойдем.

Вершина белой башни плыла в таких же белых облаках. Отворилась полупрозрачная дверь, и Вир пропустил его вперед. В безлюдном холле было полутемно, в черном гладком полу полосами отражалось зеленоватое мельтешение листвы и хвои из узких окон. В прозрачном лифте Юм следил, как вместе с высотой светлеет внутреннее убранство башни – от черного холла – к темно-синему цвету, к ультрамариновому, голубому и наконец – к белому. Мурлыкнув, лифт остановился. Юм вслед за Виром вышел и огляделся. Двери вокруг… А сверху, только стекло отгораживает, свобода и белое в голубом, большое – облака…

Кто-то самый важный здесь этот Вир, подумал Юм, входя за ним в огромную светлую комнату с большим круглым столом, на котором лежал точно такой же обруч игрушечных зданий, какой Юм только что сверху видел среди бескрайнего леса. Только здесь вместо мохнатых лесных верхушек была гладкая серебристая поверхность. Он бы еще поразглядывал аккуратненькие, неправдоподобно настоящие, будто заколдованные, домики, но Вир снова позвал:

– Иди сюда.

Только подойдя к нему, Юм осознал, что Вир говорит на Чаре. Ну и что? Вир улыбнулся:

– Я знаю, что ты понимаешь Чар. А говорить не хочется?

– Его никто не знает.

– Здесь знаю я, Ние и… еще несколько человек, – Вир ввел его в небольшую, какую-то очень спокойную комнату с большим окном, кивнул сесть за стол и без лишних слов поставил перед ним синюю чашку с горячим какао и тарелку с печеньем. – Говорят, ты ни утром, ни вчера весь день ничего не ел. Сейчас будешь?