Леонид Доброхотов

ГОРОДИЩЕ. Повесть и рассказы

Оформление обложки автора

ПУСТЫРЬ

Повесть

Пожилой грузный человек не спеша шёл по бульварному кольцу столицы, погружённый в свои думы. Он был настолько высок и широк в «талии», что невольно привлекал к себе взгляды прохожих. Его самодельная резная палка, на которую он опирался правой рукой, вдавливала в грунт разноцветные листья бабьего лета. Две девчушки-хохотушки, проходя мимо него, бросили обёртку от шоколадки в урну, но порыв коварного ветерка заставил спланировать бумажку прямо к ногам солидного пешехода. Он резко стал, как вкопанный, посмотрел по сторонам и попытался наклонить своё туловище, чтобы поднять фантик. Вдруг по лицу его пробежала судорога – это когда-то простуженная поясница давала о себе знать.

– Вы что-то уронили? – учтиво спросил мальчуган с огромным ранцем за плечами.

– Да, бумажку, – пробасил старик. – Брось её, пожалуйста, в урну.

– Какой культурный, – улыбнулась проходящая девушка.

– Просто старая привычка дворника, – вздохнул богатырь.

– Дворника? – обернулась девушка. – Вы больше похожи на дирижёра.

Выйдя на пенсию пару лет назад, он пристрастился к прогулкам. Дворницкий ветеран обычно шёл, куда глаза глядят, но заканчивался маршрут, к его собственному удивлению, всегда в одной и той же точке. Так место совершённого преступления каким-то образом невольно притягивает к себе преступника, и он, желая посмотреть на него хоть одним глазком, попадается в руки сыщиков. Сегодня же пенсионер целенаправленно шёл в свой обычный конечный пункт, чтобы вычеркнуть все черновые отрывки маршрута и жить набело. И вот он дошёл до него, перевёл тяжёлый взгляд на какой-то объект и, не спуская с него глаз, обрушил свои семь пудов на скамейку, отчего та жалобно заскрипела. Постепенно мысли перенесли его в начало девяностых годов.

* * *

Двадцать семь лет назад он, 35-летний, такой же высокий и широкий, но поуже в талии, тоже шёл по московским переулкам, которые той ночью были особенно душны. Непокорные длинные волосы, перехваченные на макушке шнурком, чтобы не липли от пота к лицу, придавали ему вид борца сумо. Глаза человека были плотно закрыты, правая рука выброшена вперёд, а большая ладонь вращалась, словно локатор. Не смотря на плотно сомкнутые веки, он шёл уверенно и быстро. Метод ходьбы «вслепую» он вырабатывал два года, чтобы «неотменимая модальность зримого» не мешала его внутреннему сосредоточению.

«Сумоист» остановился, открыл глаза и внимательно посмотрел по сторонам. Затем достал из большой сумки, переброшенной через плечо, баллончик с краской и сделал на стене здания витиеватый знак, смысл которого не вскрыл бы самый дотошный криптоаналитик. Отметив что-то в блокноте, он снова сомкнул веки и двинулся дальше.

Когда богатырь вышел на Красную площадь, ладонь его увеличила скорость вращения, напоминая пропеллер, а тело стало метаться то влево, то вправо. Мужчина остановился и открыл глаза. Увидев впереди мавзолей Ленина, он извлёк из сумки связку чеснока и помахал ей, словно кадилом, в сторону монументального сооружения.

– Сгинь, нечистая! – пролетел его бас по пустынной площади.

Полная Луна к тому времени заметно побледнела, и на улице начинало светать. Человек, взяв от Кремля в сторону, снова вытащил баллончик и намеревался уже пометить очередное здание, но вдруг увидел на стене свой собственный криптологический знак. Он не смог сдержать радости и искренне загоготал, отчего с ближайших деревьев слетели вороны. Толстяк достал карту центра Москвы и, крякнув от удовольствия, заключил с помощью маркера несколько кварталов города в круг. На карте было несколько кругов большего диаметра, которые по мере исследования сужались. Как по годовым кольцам на пне можно определить возраст дерева, так по его кругам на карте можно догадаться, что потратил он на это дело немало времени.

На улице совсем рассвело. Зачирикали воробьи. Послышалось шарканье дворницких мётел об асфальт. Почти все окна одного старинного жилого дома были открыты. Из одного окна слышался тихий ропот любовных игр, из другого грубый храп, из третьего окна шла благодать абсолютной тишины. За ним почивала, уставшая от недельной кутерьмы молодая начальница ЖЭКа Любовь Семёновна Пустырёва. Выражение её лица на шёлковой подушке было таким, будто она пьёт сон с жаждой истомившегося в пустыне путника. Вдруг из четвёртого окна ворвалась в мир матросская песня «Раскинулось море широко». Это глуховатый дед Панкрат, сосед Пустырёвой по коммуналке, начинал свой новый день, подаренный богом, поставив по своему обыкновению заезженную пластинку на трескучий проигрыватель.

Пустырёва резко открыла глаза, сна в которых будто и не бывало, и, издав сдержанный стон негодования, застучала кулаками в стенку. Никакой ответной реакции не последовало. Тогда женщина вышла в общий коридор и вывернула электропробки. Теперь музыка стихла. Любовь Семёновна бросилась на постель, с наслаждением потянулась и снова закрыла глаза.

Дед, видя, что пропало электричество, покачал головой и переставил пластинку на старинный патефон, который не замедлил продолжить любимую песню хозяина.

Пустырёва ворвалась в комнату Панкрата словно тигрица.

– Выходные! – прошипела она. – Выходные, старый хрыч! Дай мне покоя!

– Да, да, – соглашался дед, отрываясь от старых фотографий, – опять чегой-то току нет!

– И когда ты подохнешь! – выпалила она, покраснев от гнева, и хлопнула дверью с такой силой, что от косяка отлетел кусок штукатурки.

Пустырёва включила телевизор, тупо уставившись на экран.

«А сейчас новости культуры, – говорило из телевизора. – Вчера на родину вернулся известный художник-авангардист Блюм». На экране появился улыбающийся мужчина лет тридцати пяти во фраке и цилиндре. Один его ус был залихватски закручен вверх, другой вниз. Вопрос корреспондента застал его у трапа самолёта. Он обвёл глазами окрестности аэропорта, взглянул в небо, вдохнул полной грудью воздух отечества и молвил:

– Спрашиваете, надолго ли? Пожалуй, навсегда!

– А почему у вас разные усы?

– О, боже, об этом много раз писала западная пресса! – поморщился авангардист. – Ну, хорошо, для родины, так сказать… Ус, который смотрит вверх, – это ус Сальвадора Дали. Он направлен в космос и является как бы антенной, воспринимающий сигналы Вселенной. А этот ус Фридриха Ницше. Он, как корень, уходит вниз, в землю, в глубину. Таким образом, имея два разнонаправленных щупа, я являюсь как бы связующим элементом между землёй и космосом.

Пустырёва так и впилась глазами в этого персонажа. Когда программа стала телевещать следующую новость, она невольно бросила взгляд на картину, висящую над кроватью, и печально улыбнулась. Зазвонил телефон. Начальница ЖЭКа тяжело вздохнула сняла трубку.

– Ну, кто ещё там в такую рань? – спросила она устало-хриплым альтом, закуривая сигарету.

– Пустырёва! – послышался в трубке голос, признаки половой принадлежности которого были начисто стёрты. – Почему у тебя вечно пустырь загажен?

– Да мы на той неделе пять бункеров оттуда вывезли! – удивилась Любовь Семёновна. – Три недели назад тоже вывозили!

– Немедленно убрать всё, что заново накидали! – визжала трубка.– Сегодня там будет мэр проезжать! Сию минуту!

Пустырёва набрала телефонный номер и нейтрально-требовательным голосом вежливого руководителя сказала:

– Собрать бригаду дворников и быстро на пустырь! Будь он не ладен! – всё-таки сорвалась начальница в раздражение.

Пустырь в центре Москвы не принадлежал историческим семи холмам, но также возвышался над горизонталью улиц и напоминал вылезающую из земли шляпку огромного боровика. Почему-то власти, несмотря на дороговизну этого участка, не спешили его застраивать. Для Пустырёвой пустырь был настоящей головной болью, ибо как его не убирай, он постоянно превращался в помойку. Проверяющие организации просто замучили её ЖЭК штрафами. Пустырь же, будто издеваясь, притягивал к себе всякую дрянь как магнитом. Но художниками он был любим, и часто можно было видеть на его хребте двух-трёх пленэристов с этюдниками.