– Нет, не сподобился пока, – Гуров шел по неярко освещенному коридору за стройной фигуркой в белом халате, – может быть, позже… Мне ведь, Мариам, – Гуров заметил, что она кивнула, как бы подтверждая, что к ней можно обращаться по имени, – важнее с теми поговорить, кто с Александром Иосифовичем каждый день рядом был.

«Светлый дворик» оказался довольно обширным помещением под стеклянной крышей, половинки которой, расчерченные тонкой сеткой арматуры, благодаря какой-то хитрой механике, поднимались почти под прямым углом. Солнечные лучи и свежий сентябрьский воздух свободно вливались в замкнутое четырьмя светло-голубыми кафельными стенами пространство. Пол дворика был уставлен многочисленными кадками, ящиками, корытцами и прочими емкостями с различными экзотическими, никогда раньше Гуровым не виденными растениями. Он с трудом узнал в одном из плодов ананас, а в другом – вошедшую недавно в моду фейхоа. Лев улыбнулся, вспомнив, как неугомонный Крячко, угостив как-то раз его с Марией экзотическими плодами, ехидно приставал к ним с вопросом – как будет называться варенье, из этих плодов сваренное, и как по-русски будет звучать – роща… чего? В самом центре стоял стол для настольного тенниса с туго натянутой сеткой. Два молодых парня, один даже не сняв халата, азартно лупили ракетками по белому шарику.

– Вы не смотрите, что обед кончился уже, – Мариам перехватила несколько изумленный взгляд Гурова. – Это еще со времен академика Курсанова такая традиция пошла: если устал и есть охота размяться – приходи в любое время сюда и играй. – Она улыбнулась с явной гордостью за такие замечательные традиции и, посмотрев вверх, продолжила: – И крыши такой раздвижной нигде, кроме как у нас, в ИРК не увидите. На зиму или дождь она закрывается; я когда первый раз увидела, так прямо испугалась – ведь такая махина! А мы с вами пошли-ка вон туда, под латанию.

Они подошли к громадной кадушке, из которой поднимался как будто обросший длинными шерстяными нитями ствол пальмы. В тени ее крупных темно-зеленых листьев с причудливо вырезанными краями разместились два легких пластиковых столика и с десяток пластиковых же стульев садово-дачного образца. Рядом с каждым столиком, совершенно не сочетаясь с их легкомысленным видом, стояли две монументальные хромированные плевательницы, при одном взгляде на которые Гуров явственно ощутил тошнотворный зубоврачебный запах эфира и жутковатое жужжание бормашины.

– Это тут вместо пепельниц. Впечатляет, да? Если соберетесь с нашим старлабом Вацлавом Васильевичем Твардовским беседовать, – Мариам опять заметила в глазах симпатичного полковника милиции легкую оторопь, – поинтересуйтесь происхождением этой стоматологической роскоши, несколько минут смеха я вам обещаю!

Они присели за один из столиков, Мариам закурила. Гуров в очередной раз мысленно проклял свою забывчивость и то, что безотказного Стаса нет рядом. Разговор завязался и потек как-то очень легко, без натуги. Мариам Кайгулова все больше нравилась Гурову, ее краткие характеристики сотрудников лаборатории были точными и в то же время образными, окрашенными мягким юмором. Гуров не стал доставать блокнот, он полагался на свою в самом деле редкостную память и не хотел нарушать живое течение разговора.

По словам его собеседницы, выходило, что Деда любили в лаборатории все без исключения, а сами сотрудники сплошь люди настолько замечательные, что непонятно было их пребывание в сей юдоли слез, а не в райских кущах. Гуров хорошо знал этот простенький закон прикладной психологии: чем совестливей и добрее, чем попросту лучше человек, тем с большим пониманием и уважением он будет отзываться о других людях, если те не прямые мерзавцы. И обратное, в чем он не раз убеждался, также справедливо. Только об Андрее Андреевиче Алаторцеве, после разговора со вдовой наиболее интересовавшем Гурова, она рассказывала скомканно, чего-то недоговаривая, и Лев для себя отметил этот момент. Минут через двадцать Мариам, поинтересовавшись, не желает ли господин полковник «чашечку хорошего кофе с очень вкусным домашним коржиком», отлучилась ненадолго и обещанное принесла. За разговором ничего с утра не евший Лев не заметил, как съел сначала свой, а затем и коржик своей vis-a-vis.

Получалось, что и в научном, и в организационном плане дела в лаборатории вообще и у Ветлугина, в частности, шли замечательно и никаких резких ухудшений, равно как и улучшений, настроения шефа она в последнее время не замечала, хотя… да, может быть, вчера он был необычно суховат, немногословен и выглядел не совсем как всегда. Но она думает, что это просто самочувствие виновато – Деду все же седьмой десяток. К этому моменту разговора Гуров явственно осознал, что без хотя бы элементарного понимания самого предмета деятельности покойного Ветлугина и возглавляемой им лаборатории он дальше не продвинется.

– Мариам Салмановна, я вас попрошу кратенько и, по возможности, популярно растолковать мне, чем вы все-таки занимаетесь. Ваши научные и, – он замялся, – производственные, что ли, интересы.

– Если вам это нужно… – она недоуменно развела руками, – но я плохой популяризатор, не знаю даже, как вам объяснить, чтобы понятно было, в нашей области много загадок, белые пятна сплошные!

– Знаете, есть старая шутка: милиционеры ходят по трое потому, что один умеет читать, второй – считать до десяти, а третьему приятна компания высокообразованных людей, – сыщик широко улыбнулся. – Но я все же не сержант ППС, – он заметил выражение непонимания на лице Кайгуловой, – это патрульно-постовая служба, а в нашей конторе полных дебилов не держат. Вы попробуйте, а я, если совсем тонуть буду, то закричу «караул!».

Кайгулова тряхнула головой и необыкновенно обаятельно улыбнулась в ответ.

– Ну, хорошо! Что вы знаете о биотехнологии, Лев Иванович?

– Да так, что на слуху: овечка Долли, трансгенные картошка с соей, которыми нас американцы то ли травят, то ли совсем наоборот, гербалайфы разные, – ответил Гуров после минутной паузы. – То, что по ящику показывают, желтая пресса опять же. Не то Гитлера кто-то воссоздать из нижней челюсти собирается, не то Сталина из бог весть чего. Спилберговский «Парк Юрского периода» смотрел. Сказать по правде – ничего не знаю. Не мой курятник.

– С овечкой дутая сенсация, это не наука, это фокусы, и очень дорогие к тому же. Клонирование человека – разве что внуки наши доживут, если не хватит ума понять, что никому это не нужно. Динозавров – сильно сомневаюсь, а вот мамонтов, при соответствующем финансировании, почему бы и нет? С трансгенными продуктами совсем просто – конкуренты же никому не нужны, вот и запугивают обывателя, хоть обычную-то картошку он лопает и не боится позеленеть или клубнями обрасти, а между тем в ее генетической программе это записано… А уж с гербалайфами точно по вашей части, потому как жулики они.

Гуров не выдержал и расхохотался. Мариам, глядя на него, тоже рассмеялась и затем продолжила импровизированную лекцию.

– Когда люди, далекие от биологии, слышат слово «клетка», что они представляют? То, что в школьном учебнике нарисовано, шарик такой с ядром посредине и прочими причиндалами вокруг. Если это растительная клетка, то, может быть, про хлорофилл и фотосинтез вспомнят, а совсем уж эрудиты уровня «Что? Где? Когда?» и про двойную спираль ДНК. Да еще сакраментальную фразочку: «Нервные клетки не восстанавливаются!»

– Все точно, – перебил Гуров. – Я еще знаю, что клетки делятся!

– Вот-вот! Но такой клетки из учебника в природе не существует, как не существует некоего «человека вообще». Люди бывают разных рас, возрастов, профессий, наконец. И клетки тоже! А профессии для них особенно важны: есть клетки кожи и, допустим, клетки печени или лимфоциты крови, это такая «внутренняя милиция», точнее – контрразведка. Профессии у них разные, и устроены они по-разному. Или, что мне ближе, клетки листа, – она подняла руку и погладила, как гладят кошку, глянцевитый лист латании, – они как раз с хлорофиллом и потому зеленые и клетки корня. Заметьте, Лев Иванович, генетически все клетки организма равноценны, в каждой записана одинаковая и очень обширная программа. Теоретически эту пальму можно вырастить из одной ее клеточки, из любой – это, кстати, и называется клонированием. Но что-то заставляет клетки листа выполнять только часть программы, нужную листу. Клетка печени выполняет свою часть программы, а нейрон – та самая нервная клетка – свою. Дилетантов среди клеток нет, только специалисты! Мы хотим понять, что же заставляет их включать только свою часть программы, это одно из направлений работы лаборатории.