- И мне дайте, - как не выпить с таким барином? - проговорила Ляля, опустив голову на плечо Алексея Григорьевича.
- ...А теперь песню - удалую цыганскую песню! - сказал граф, когда мы выпили и закусили. - А ты спляши, Ляля, потешь моё сердце!
- Потешу я твоё сердце, Алексей свет Григорьевич! - Ляля встала у костра и крикнула что-то цыганам на их языке. - Смотри же, как Ляля для тебя плясать будет!
Цыгане заиграли и запели, вначале медленно и тихо, потом всё быстрее и громче, - и так же медленно, а потом всё быстрее плясала Ляля. В её танце не было правильности, не было определённых фигур и движений, но сам он был одно движение. Искры от костра взлетали к небу, огонь то разгорался, то затухал, и всё это - музыка, песня, танец и огонь костра - сливалось в какую-то невообразимую и необыкновенно притягательную пляску, на которую хотелось смотреть ещё и ещё, так что когда резко оборвался последний звук гитары, я невольно вздохнул.
Граф был в восторге:
- Ах, ты, голубка черноокая!.. Возьми от меня этот перстенёк за дивное умение твоё, - он снял перстень с бриллиантом со своего мизинца.
- Нет, Алексей Григорьевич, не возьму, - не обижайся, барин милый, но не ради такой награды я плясала, - отказалась Ляля. - Ласковое слово твоё дороже стоит.
- От графа Орлова не берёшь? - сказал Григорий Владимирович, усмехаясь.
- Многие от графа Орлова подарки получали, а я не взяла - разве это не большего стоит? - тряхнула прядями чёрных волос Ляля.
- Ай да Ляля, - тоже ведь философ, а? - граф посмотрел на меня.
- Ещё какой, ваше сиятельство, - согласился я.
- Хочешь послушать далее про жизнь мою? - спросил граф, обнимая цыганку и сажая её возле себя. - Не скучно тебе?
- Мне про тебя всё интересно, - возразила Ляля. - Где ты, там скуки нет.
- Что же, слушайте дальше... В Петербурге меня определили в кадетский корпус, но недолго я там оставался - и возраст был не тот, и к зубрёжке охоты не было, а по-другому там не учили: знай, зазубривай всё наизусть. Да и учителя были хуже некуда: бывшие кадеты, которые в прапорщики не вышли и от безысходности в корпусе остались, или отставные военные, из-за своих недостатков из армии списанные. По счастью, сослуживцы отца, помнившие его по петровским походам, составили мне, как и братьям моим, протекцию: я был принят, хотя и простым солдатом, в Преображенский полк, Григорий - в Измайловский, Фёдор - в Семёновский.
Петербург меня так поразил, что первое время я ходил по городу, разиня рот. Какой простор, какие красоты; вот уж поистине столица великой империи! Главная улица - Невский проспект - широченная и за горизонт уходит, а дома на ней только каменные, ни одного деревянного, их указом строить было запрещено. Каждый дом в два этажа и узорчатой чугунной решеткой ограждён.
На набережной тогда строили Зимний дворец для государыни-императрицы Елизаветы Петровны, а был ещё Летний, тоже удивительной красоты - с садом, галереями, террасами и фонтанами. Далее Смольный собор возводили, - тысячи солдат и мастеровых сюда согнали на работу, - и ничего величественнее этого собора я в жизни не видал. Жаль, что не достроили: в алтаре кто-то наложил на себя руки, и поэтому службу в храме нельзя было сто лет совершать...
А какая жизнь в Петербурге была: всё бурлило, всё двигалось! Днём по улице иной раз не пройдёшь, возы со всякой всячиной непрерывно тянутся, - а на Неве стоят корабли из Европы; барки, лодки, плоты сотнями места ищут у пристаней.
По вечерам в богатых домах балы и маскарады начинались один пышнее другого, и на них такая разодетая публика съезжалась, - я и не знал, что такие наряды бывают! Их шили по новейшей французской моде лучшие портные из Франции: в обычай это было введено гетманом Разумовским, братом давешнего фаворита императрицы Елизаветы, и Иваном Шуваловым, новым фаворитом её, - оба были большие щеголи и модники.
***
Вылезши из своих лесов, я сперва чувствовал себя в Петербурге чужим: учения, ведь, не было у меня, считай, никакого - хорошо хоть грамоту знал. А тут по-французски говорят, на балах танцуют, вирши пишут и высокоумные беседы ведут. Ну, кто я при этом? - медведь медведем! Однако вскоре навострился: несколько слов французских затвердил, большего по сей день не знаю, из разговоров кое-чего запомнил, а главное, танцам выучился. Ничего, обходился как-нибудь: в конце концов, от солдата учёность не требуется - были бы смелость да отвага, да верная служба российскому престолу!
Наш полк имел свои казармы, весьма приличные, но там жили офицеры и старослужащие, а солдаты и новички квартировались отдельно, кто где мог, и надзора за ними не было никакого. Служба была неутомительной: надо было лишь являться на дежурства, смотры и парады, - а в остальном живи, как хочешь.
Мы, гвардейцы, всегда были на особом положении, так со времён Петра так повелось. Офицерские звания в гвардии были выше армейских, жалование тоже больше, но, главное, мы при высочайших особах службу несли, при самом императорском дворе. Гвардия могла в любой момент потрясение в верхах государства произвести, - и производила! Начиная от Екатерины Первой ни одно восшествие на престол без гвардии не обходилось, и государыню Елизавету Петровну тоже гвардейцы в императрицы произвели. А далее Екатерину Вторую единовластной правительницей сделали, - но об этом речь впереди, не буду опять-таки забегать...
В Петербурге мы были полными хозяевами: куда ни придём, нам должны оказывать почёт и уважение, потому что гвардейцы во всём первые. Тогда повсюду бильярды поставили - и в трактирах, и в гостиницах, и даже в весёлых домах столы бильярдные стояли. Мы с братьями Григорием и Фёдором в "пирамиду" с шестнадцатью шарами изрядно играть научились и всех обыгрывали, однако был у нас соперник - Александр Шванвич, который, впрочем, не только в бильярде, но и в иных забавах нас превосходил.
Сейчас о нём уже забыли, но в своё время в России не было не знавшего его человека. Отец Шванвича, именем Мартын, был из учёных немцев, - в Россию он приехал при Петре Великом. Здесь женился, а восприемницей его сына Александра была сама Елизавета Петровна, будущая наша императрица. Взойдя на трон, не забыла она своего крестника, и Шванвич был определён в лейб-кампанию - личную дворцовую охрану императрицы. Лейб-кампанцы в званиях выше нас, гвардейцев, были, - Шванвич, скажем, простым гренадером служил, но чин этот равен был армейскому поручику, - но мало того, они и во всём другом превзойти нас стремились: хотели доказать, что не гвардейцы, а лейб-кампанцы в Петербурге главные.
У нас постоянно стычки происходили, но если в них Шванвич участвовал, наши гвардейцы бывали битыми: уж очень силён он был, один мог пятерых раскидать, к тому же, саблей и шпагой владел мастерски. В одиночку с ним даже Григорий не мог справиться, но вдвоём мы Шванвича одолеть могли, что на деле доказали. Григорий играл как-то в трактире на бильярде с одним своим измайловцем - вдруг заходит Шванвич, а с ним лейб-кампанцы, все пьяные; они идут прямо к столу и Шванвич предерзко заявляет:
- Ну-ка, освободите место! Настоящие игроки пришли, а вы идите гонять шары в задницу!
- Я могу шар тебе в задницу вогнать, - говорит Григорий. - А не то просто надрать её, чтобы наглости поубавилось.
- Тебе до моей задницы расти и расти, - отвечает Шванвич. - Но если ты такой смелый, давай биться на кулаках один на один: кто победит, тому бильярд и досатнется.
Григорий согласился; тут же вокруг них круг образовался, всем хочется посмотреть на таковой кулачный бой: Шванвич огромный был, как Голиаф, однако и Григорий не меньше его.
Стали они драться; кулаки у Шванвича были всё равно что чугунные, - я их после на себе попробовал, - и бил он с такой силой, с какой пушечное ядро бьёт. Туго Григорию пришлось, но какое-то время продержался, а после не сдюжил - упал и дух вон! Пришёл он в себя, когда ведро воды на него вылили, а Шванвич стоит над ним и насмехается:
