- С Богом! - говорю. - Будь там и сражайся достойно Орловых, но помни - если тебя убьют, ни мне, ни братьям нашим до конца дней покоя не знать.
- Ничего, Алехан, где наша не пропадала! - отвечает он. - Вспомни, как на медведя ходили: так неужто турка не одолеем?!..
Отбыл он на "Евстафий", а я на "Трёх Иерархах" остался: мы во второй линии должны были стоять, что для меня было обидно, но смириться пришлось - если бы наш главный корабль погиб, это в сердца моряков могло внести гибельное сомнение в исходе битвы. Впрочем, и на нашу долю выпало немало, как последующие события показали, - а Ерофеич мой это будто предчувствовал. Помолился он усердно, что редко делал, надел чистую рубаху и попросил меня родным его отписать, если что случится.
- Ты никак помирать собрался? - спрашиваю я с улыбкой, а у самого на душе кошки скребутся.
- Когда-никогда помирать придётся, так отчего не приготовиться заранее? - говорит Ерофеич. - Не люблю ничего делать наспех, и смерть меня врасплох не застанет.
Не нашёлся я, что сказать, но, как оказалось, он прав был...
***
Началась битва для нас худо. Турецкие корабли открыли огонь издалека - у них такое превосходство в пушках было, что турки хотели разгромить наш флот на дальнем расстоянии; мы же вынуждены были идти на сближение, чтобы бить наверняка. Однако манёвр этот не всем нашим кораблям удался: "Европа" проскочил своё место, был поврежден и должен был развернуться и встать позади "Ростислава"; "Святой Януарий" тоже надлежащее место занять не смог, а "Три Святителя" обогнул турецкий корабль с тыльной стороны, совершенно в пороховой дымке скрывшись, отчего мы по ошибке приняли его за турка и обстреляли.
В итоге, "Святой Евстафий", которому и без того самое тяжёлое в битве должно было достаться, весь удар на себе принял. Турки били по нему с трёх сторон: что там творилось, рассказать невозможно, - сущий ад! Но "Евстафий" с несказанными терпением и мужеством выдерживал все неприятельские выстрелы и производил ответный огонь без умолка с такою жестокостью, что турки от того великой вред почувствовали.
Тут и мы в бой вступили, и хотя лишь четыре наших корабля в переднюю линию против турок встать смогли, но дрались отчаянно! Удар за ударом выстрелы пушечные, сливаясь, беспрерывный гром производили; воздух так был наполнен дымом, что лучи солнца померкли. Однако ни свист ядер летающих, ни разные опасности, ни самая смерть ужасающая не могли произвести робости в сердцах моряков наших, истинных сынов Отечества и достойных подданных императрицы Екатерины!
На "Три Иерарха" два турецких корабля накинулись; они подошли к нам на близкое расстояние и не только пушечным, но и оружейным огнём всю палубу простреливали. Вот здесь-то я на волосок от гибели очутился: один турок прицелился в меня, и пущенная им пуля непременно пробила бы мою грудь, если бы Ерофеич, не отходивший от меня ни на шаг, не бросился под выстрел. Я не успел даже понять, что произошло; вижу, он оседает на палубу, а на груди его дымится отверстая рана.
- Ерофеич! Быть того не может! - кричу. - Погоди, сейчас я тебе рану перевяжу; мы с тобой ещё на медведя сходим.
- Нет, Алексей Григорьевич, теперь уж без меня, - шепчет он. - Смотри, не лезь на рожон... - и умер на моих руках.
Тут у меня от горя дыхание перехватило, а в голове одна мысль - туркам отомстить! Встал я во весь рост, шпагу вытащил и командую:
- Якорь рубить, изготовиться к абордажу!
Однако лишь успел это сказать, где-то невдалеке страшный взрыв раздался.
- Что такое? - спрашиваю.
- "Евстафий", с флагманом турецким сцепясь, вместе с ним подорвался! - отвечают.
"Там же Дунайка! - мысль мелькнула. - Неужели и его потерял?".
- Отставить абордаж! - приказываю. - Усилить огонь по туркам, жечь их зажигательными ядрами! Спустить шлюпки на воду, спасать тех, кто на "Евстафии" жив остался!
- Турки отход начали, - глядите, рубят якоря! - отвечают мне. - Испугались, как гибель флагмана своего увидели!
- Но пусть пока бегут, им он нас не уйти, и в порту достанем! - говорю. - А сейчас наших спасать - вот главное дело!
...Ушли шлюпки, а я места себе не нахожу, - не дождусь, когда они вернутся. Покамест убитых сложили на большом куске парусины, и поп их отпел.
Вернулись шлюпки: смотрю, Дунайка на борт поднимается! Весь в саже перемазанный, мундир мокрый и рваный, клочьями висит, но лицо довольное.
- Видал, как "Бурдж-у-Зафер", флагман турецкий, взорвался? - спрашивает меня, а сам смеётся. - Не было бы счастья, да несчастье помогло: "Евстафий" сильно горел, и когда мы с флагманом сцепились, огонь на него перекинулся. Как рванула пороховая камера, куски "Бурдж-у-Зафер" до неба взлетели!
- Ты-то как уцелел? - обнимаю я Дунайку.
- Бог его знает: очнулся в воде, плыву на каком-то обломке. Так за него вцепился, что насилу мне руки разжали, когда наша шлюпка подошла, - улыбается он. - А ты чего невесёлый? - победу славную мы сегодня одержали, а завтра турка вовсе добьём.
- Ерофеич погиб, - отвечаю. - Нет больше моего земного ангела-хранителя.
- Да что ты? Как же это получилось? - Дунайку будто обухом по голове ударили.
- Жизни своей не пожалел, меня спасая. Потом расскажу, а сейчас сил нет... Вон он там лежит вместе с другими убитыми - иди, простись...
Опустить тело Ерофеича в море, как обычно моряков хоронят, мы не дали: вырыли ему могилу на берегу, там и погребли, а сверху громадный камень поставили. Цела ли эта могила, не знаю, сколько лет прошло...
***
- Ну, что ещё об этой битве рассказать? - вздохнув, сказал граф. - На следующий день в Чесменской бухте, куда турки сбежали, мы их наголову разбили. Они уже не те были, что накануне, - об атаке не помышляли, лишь бы от нас отбиться. Это их окончательно сгубило: мы из пушек турок жгли, а ещё брандеры, - небольшие корабли, специально для сжигания неприятельских судов предназначенные, - на турок пускали. Такой пожар в бухте учинился, что от флота турецкого остался только большой семидесятипушечный корабль и многие малые судёнышки, брошенные своими командами и попавшие к нам в руки. Турок в Чесме погибло более десяти тысяч человек, а мы наших матросов одиннадцать потеряли.
Императрице в Петербург я подробное донесение отправил, в котором о матросах не забыл упомянуть - о том, что они вели себя с тем же мужеством, умом, находчивостью и проявляли ту же ловкость и сноровку, как и в течение всей этой долгой и нелёгкой экспедиции. И чем больше распространяются по свету слухи об изумительном истреблении большого турецкого флота, писал я, тем громче звучит слава русских моряков!
Донесение это князь Долгорукий отвёз, и императрица на радостях наградила его Георгиевским крестом и орденом святого Александра Невского, - а о признании Долгоруким самозваного Петра Третьего и не вспомнила.
Григорию я также письмо направил, где коротко написал и шутливо: "Государь братец, здравствуй! За неприятелем мы пошли, к нему подошли, схватились, сразились, разбили, победили, потопили, сожгли и в пепел обратили. А я, ваш слуга, здоров. Алексей Орлов". Это письмо он потом многим показывал, его переписывали и из рук в руки передавали...
Одержав победу при Чесме, мы всем морем тамошним овладели, и султан срочно мира запросил. Наши успехи могли быть ещё больше, если бы не моровая язва, которая тогда случилась, а пуще того, ничтожно малая помощь, которую мы от единоверцев своих получили. Они оказались обманчивы, непостоянны и трусливы; к тому же, лакомы к деньгам и добыче, так что ничто удержать их не могло к сему стремлению. Легковерие и ветреность, трепет от имени турок суть не последние также качества были единоверцев наших.
