- Для такого поручения князь Долгорукий сгодится: я его по Преображенскому полку знаю, - говорю. - Он исполнителен и умеет язык за зубами держать.
- Хорошо, Алексей Григорьевич, на том и порешим, - соглашается императрица. - ...Понюхай моего табачку, он у меня в саду выращен, душистый, с розовым маслом и травами, - протягивает она мне табакерку.
- Лучше моего табаку понюхай, - Григорий свою табакерку подсовывает. - У меня крепче.
- Я бы вам своего табачку предложил, да табакерка у меня скромная, не в пример вашим, - показал я её.
- Ох, Алексей Григорьевич! - шутливо погрозила мне пальцем императрица. - Намёк твой я отлично поняла и прикажу достойную графа Орлова табакерку изготовить...
На этом наш разговор о делах закончился; далее о всяких пустяках болтали.
***
Собрался я быстро; Фёдор охотно со мной ехать согласился, князь Долгорукий ответил "слушаюсь", а Ерофеич поворчал немного - куда, мол, тебя несёт, Алексей Григорьевич: в тёплые края после твоей болезни поехать хорошо, но ты не за тем едешь, чтобы здоровье восстановить (я ему всего, понятно, не рассказал, однако он и сам догадался, что не на прогулку собираемся).
- Оставайся, - сказал я ему. - Я тебе не принуждаю.
- Вот ещё! - возмутился он. - Так я тебя одного к басурманам и отпущу! Я перед матушкой твоей покойной, пусть земля ей будет пухом, в ответе. Басурмане, они страсть какие злые, - если с тобою чего сделают, меня твоя матушка с того света проклянёт, и сам я себе не прощу. Хватит языком попусту молоть - давай думать, какие вещи брать будем!
Как в воду глядел Ерофеич: если бы не он, не было бы меня сейчас с вами...
Выехали мы из Петербурга в марте, в городе снег ещё лежал, по Неве льдины плыли, - а добрались до Италии, там уже всё цветёт, теплынь, на полях работы идут. Народ итальянский весёлый, чуть не каждый встречный чего-то напевает, парочки посреди дня обнимаются. Я, признаться, расслабился, Ерофеич - и тот оттаял, а Дунайка совсем голову потерял, амуры с итальянками напропалую крутит. Но князь Долгорукий был суров - может, ещё от того, что в войне с Фридрихом ранение в голову получил, вследствие которого в странном поведении порою бывал замечен.
- Ваше сиятельство, господин генерал, - он ко мне так обращался. - Знать бы мне заранее, что мы для таковых занятий едем, рапортом бы отказался. Я служить присягал, а не развлекаться под кипарисами.
- Будет тебе служба, господин майор, - я достал из шкатулки предписание по Черногории, что мне в Петербурге вручили. - Дело наисекретнейшее - читай.
Прочитал он и в лице изменился:
- Помилуйте, Алексей Григорьевич, как мне разобраться: полезен нам сей самозванец или нет? А вдруг он обманщик и глаза мне отведёт?
- Разберёшься, Юрий Владимирович, ты человек бывалый, - утешаю я его, - а чтобы легче тебе было с черногорцами разговаривать, отвези им боевого припасу - пороха и свинца. Я разузнал: черногорцы в этом большую нужду имеют, а тут, будто нарочно, наш торговый корабль пришёл, а на нём для обороны от пиратов боевой запас имеется. Так что бери людей себе в подмогу - и с Богом!..
Отправив Долгорукого в Черногорию, я со всем тщанием принялся собирать сведения о турках и народах, ими покорённых. Зверства, которые там совершались, трудно описать - я порою не мог поверить тому, что мне рассказывали, но свидетельства очевидцев были неоспоримы. Вопреки заветам своего пророка Магомета, которого турки почитают наравне с Богом, они относились к христианам как к животным, называя их "быдлом", и беспощадно уничтожая за малейшие провинности, а часто просто для устрашения.
Так, войдя в один город, турки умертвили восемь тысяч его православных жителей, а двести самых красивых девушек заставили плясать, изнасиловали, а потом всех убили, свалив трупы гнить под солнечным зноем. В другом городке было заживо сожжено в своих домах более восьмисот христиан, а тем, кто остался в живых, выкололи глаза, отрезали носы и уши. В соседней деревне всё мужское население, от маленьких мальчиков до глубоких стариков, согнали на мост и сбросили в реку, перед этим разбив им головы прикладами ружей. Ещё в одном городе турки вырезали всех, кто принадлежал к мужскому полу, числом более тысячи человек, а всех женщин, изнасиловав, сожгли ещё живых в местной церкви.
Христианам отрезали языки, отрубали руки и ноги, нарезали из кожи ремни, сажали на кол; даже малые дети не могли избежать такой жестокой участи - среди турок были особенные мастера своего дела, которые могли разом разрывать младенцев, схватывая их за обе ноги.
Надо была видеть лица тех, кто рассказывал мне о чудовищных деяниях турецких.
- Нам бы только оружие получить, - говорили мне. - Все поднимемся на турок от мала до велика!..
***
Тем временем вернулся из Черногории князь Долгорукий. При встрече со мною был он подавлен и в глаза смотреть избегал.
- Ну, как прошёл твой вояж, господин майор? Видел ли ты государя нашего Петра Третьего? - спрашиваю я его. - Как приняли тебе черногорцы; готовы они против турок подняться, если надобность настанет?
- Не знаю, что и ответить, ваше сиятельство, господин генерал, - говорит он. - Самозванца я видел: ловок шельма, что тут скажешь!.. Когда мы в Цетинье, столицу черногорскую прибыли, нас встретил весь народ во главе с духовенством. У них светской власти нет: правит всеми делами, и государственными и церковными, митрополит, ныне именем Савва; я ему объяснил, что подлинный государь Пётр Третий умер и погребён, а они у себя самозванца приветили. Митрополит возмутился, собрал народ и с моих слов объявил сего самозванца плутом и бродягой. Народ кричать стал: "Ах, он обманщик! Повесить его! Изрубить на куски!". Мне митрополит Савва переводил всё в точности, он наш язык отменно знает.
"А спросите, ваше преосвященство, окажут ли они императрице Екатерине верность и усердие, пойдут ли с турками воевать, если она призовёт?" - прошу я митрополита. Он к народу обратился - в ответ крик ещё громче: "На небе Бог, на земле Россия! Давай крест, все присягнём русской императрице!". Тут же начали крест целовать; я раздал им четыреста дукатов, а про себя думаю: "Выполнено данное мне поручение. Зря я опасался: легко всё прошло". Пошёл отдыхать с чистой совестью.
Да не тут-то было! На рассвете вдруг такая пальба поднялась, что я подумал - турки напали! Выскакиваю в чём есть, пистолет держу наготове, - вижу, а народ-то в восторге: какие там турки! Оказалось, самозванец прискакал, и черногорцы в сей же час к нему переметнулись, вчерашнюю свою присягу совершенно позабыв. "Ах, разбойники! - думаю. - И про то, что крест целовали, и про дукаты мои уже и не вспоминают! Вот народец-то! Ну, сущие разбойники!". Оделся наспех, пошёл к митрополиту.
"Делать нечего, у нас сегодняшним днём живут, - вздыхает он. - Сей самозванец народом любим за отчаянность и отвагу; придётся вам как-то договариваться". Идём на площадь перед монастырём, где большая толпа собралась. Здесь я самозванца в первый раз увидел: ничём он не похож на покойного императора Петра Третьего..
Пока я его разглядывал, он мне тихо говорит на чистом русском языке: "Отойдёмте в сторонку, господин майор. У нас интересная беседа может получиться". Отошли, и он продолжает: "Какая вам нужда, кто я по происхождению, - главное, черногорцы меня слушаются и одному мне подчиняются, а я готов верой и правдой государыне-императрице служить. Сами решайте, что вам предпринять". А что решать - всё уже само собой решилось... Вернулись мы на площадь, и я его подлинным государем назвал и ленту свою орденскую на него навесил.
Снова пальба началась, народ кричит: "Слава императрице Екатерине! Слава государю нашему Петру Третьему!". Я объявил, что их государь отныне признанный правитель страны, а от нашей государыни распоряжения не замедлят последовать. С тем и расстались, и этот шельма самолично меня до побережья проводил - он лучше других дорогу знает.
