– Зачем же ты привела меня сюда? – глухо спросил он, кусая усы.

– Чтобы полюбоваться на тупого дикаря, вообразившего, что я ему ровня. Я скорее черномазому отдамся, урод! От тебя потом разит за три мили!

Это было уж слишком! Не помня себя от гнева, Алим схватил Дину за тонкую белую шею и сдавил изо всех сил, чтобы прекратить поток грязных, несправедливых оскорблений. Ему казалось, что это длится совсем недолго, считаные секунды, и он опомнился, лишь когда увидел, что глаза американки вылезли из орбит, а побагровевшее лицо исказилось в предсмертной гримасе.

Спохватившись, Алим разжал пальцы, но было поздно. Дина повалилась на пол, как тюк с тряпьем, и не подавала признаков жизни, сколько он над ней ни бился. Пульса не было, на зеркале, поднесенном к губам, не осталось туманной дымки, обнажившаяся грудь застыла, как будто слепленная из гипса.

Алим весь взмок, представив, что будет с ним, если его застанут в законном жилище американки с очевидными признаками насильственной смерти. Его ожидало или пожизненное заключение, или электрический стул, или газовая камера – в зависимости от того, какое наказание за убийство предусмотрено в штате Нью-Джерси. И попробуй потом доказать предвзятым присяжным, что Алим действовал в состоянии аффекта, а не из корыстных побуждений. Его обвинят в попытке ограбления или даже изнасилования, а бессовестная Дина Митчелл предстанет в полицейских протоколах невинной жертвой распоясавшегося афганца. Кто вступится за несчастного бесправного эмигранта? Как будет он смотреть в глаза людям, которые ничего не узнают об истинной подоплеке случившегося?

А если Алиму и позволят дать соответствующие показания в суде, то разве будет принято во внимание то обстоятельство, что женщина не имеет права оскорблять мужчину, обзывая его шакалом и павианом? В Америке никто не знает предписаний пуштунвала. Здешним жителям не втолкуешь, что существует такое понятие, как бадал хистах – компенсация за нанесенную обиду. Настоящий афганец никогда не забывает и не прощает обиды. Время отмщения не имеет значения. Поговорка гласит, что если человек поквитается с обидчиком через сто лет, то и в этом случае он проявит торопливость.

Представив себе физиономии присяжных, выслушивающих эту поговорку, Алим встал, проверил, не обронил ли чего, не забыл ли, переступил через труп американки и решительно направился к двери. Два с половиной часа спустя, даже не зайдя домой за вещами, он летел в самолете, следующем рейсом в Пакистан, оттуда перебрался на родину и некоторое время не знал, чем заняться, пока его не отыскал дядя Ардан, предложивший работу и деньги.

Узнав в общих чертах, что от него требуется, молодой человек согласился, не колеблясь ни минуты. Он много времени провел в так называемом цивилизованном мире, знал ему цену и желал принять посильное участие в разгроме этого оплота разврата, высокомерия и ханжества. Для Ардана не имело значения, как называется та или иная страна, являющаяся частью этого пресловутого Запада. Все они одинаковы: Америка, Канада, Дания, Франция, Россия. Для всех них афганцы были говорящими горными обезьянами, как бы они ни скрывали это за фасадом толерантности и гуманизма.

И теперь, найдя свое место в жизни, молодой Алим Кармани чувствовал себя по-настоящему счастливым.

Прежде чем приступить к важному разговору, мужчины, как водится, беседовали о том о сем, задавали друг другу вежливые вопросы, получали такие же вежливые, но малозначительные ответы. Общаясь, они поедали восхитительно холодный, вытащенный из колодца арбуз, ярко-красные ломти которого таяли прямо на глазах.

Вокруг вились дикие черные пчелы, оглашая воздух нервозным гудением. Время от времени Халик Ардан взмахивал своим длинным, чуть изогнутым ножом, и тогда на пол падал очередной пчелиный трупик, разрубленный пополам. Это получалось у него неподражаемо ловко и так естественно, словно он всю жизнь занимался тем, что уничтожал насекомых ножом.

Настроение у Ардана было приподнятое. Он гордился честью, оказанной ему самим Джамхадом, снизошедшим до того, чтобы посетить его жилище. Дом Ардана, сложенный из тщательно подогнанного сырцового кирпича, был достаточно велик, чтобы вместить жен, нескольких родственников и гостей. Однако их не было видно и слышно. Ведь гостей Ардан принимал на мужской половине, куда женщины входили только по хозяйскому зову, прикрывая нижнюю половину лица платками.

Веранда, как и внутренние покои, была щедро устлана коврами, ковриками и ковровыми дорожками, являющимися главным украшением афганских жилищ. Мебель, виднеющаяся в дверном проеме, выглядела по европейским меркам убого: продавленный восточный диван, медный светильник на стене. Но Ардан считал себя не бедняком, а, наоборот, весьма состоятельным человеком. Чтобы подчеркнуть это, он всякий раз призывал обслуживать гостей новую жену. Вот и сейчас, когда арбуз был съеден, Ардан хлопнул в липкие ладоши и гортанно прокричал:

– Балуца! Чаю!

Ему нравилось оказывать гостеприимство, нравилось принимать гостей на лучшем ковре, нравилось потчевать их, стараясь предвосхитить желание каждого. В свою очередь Джамхад и Алим не забывали похвалить любую мелочь, поблагодарить за воду, поданную для мытья рук, за полотенце, за отрезанный ломоть арбуза. Таковы были правила хорошего тона, и если бы хозяину дома вздумалось скормить гостям не два арбуза, а двадцать, они не сочли бы возможным отказаться. С другой стороны, если бы один из них похвалил любой предмет утвари или хотя бы нож в руке Ардана, тот немедленно предложил бы принять эту вещь в подарок.

– Благодарю, брат, – произнес Джамхад, вытирая полотенцем промокшую бороду, – арбуз был очень вкусный, давно не ел такого.

– Самый вкусный из всех, которые мне доводилось пробовать, – поддакнул Алим, водя языком по усам, как сытый кот.

Подобно дяде, он находился в приподнятом настроении и радовался, что можно носить ту одежду, которая ему нравится и удобна, – широкие шаровары, рубаху навыпуск с суконной безрукавкой поверх нее, расшитую тюбетейку, обмотанную чалмой. Ему также было приятно видеть вокруг себя не безвкусно накрашенных американок с голыми животами и ногами, а соотечественниц, блюдущих скромность и достоинство.

Балуца, принесшая поднос со всем необходимым для чаепития, явилась в голубых атласных шароварах, пришитых к носкам, темном платье и клетчатом платке, оставлявшем на виду лишь выпуклые и влажные, как у лани, глаза, ресницы были опущены. Она никогда не позволила бы себе назвать Алима ишаком или павианом.

– Спасибо, ханум, – сказал он, принимая из рук Балуцы пиалу с дымящимся зеленым чаем, источавшим терпкий, насыщенный аромат.

– Будьте здоровы, – поклонилась она и ускользнула, бесшумная, как тень.

– В следующем году хочу еще одну хорошую женщину в наложницы взять, – поделился с гостями Ардан мыслями, все чаще посещавшими его в минуты праздности и безделья. – Средства позволяют. Остановил выбор на турчанке. Немного хромая, но проворная и ласковая. Будет хорошей матерью моим детям, да и мне немало радости доставит. С другой стороны, турчанка. Брать или не брать?

– Почему не взять, – степенно произнес Джамхад, – если достаток есть, если денег хватает. Знаешь, брат, я думаю, что ты сможешь завести не одну, а сразу несколько наложниц. Турчанок, русских, даже американок, если пожелаешь. Целый гарем заведешь. Потому что денег у тебя скоро будет больше, чем инжира на деревьях в твоем саду.

Такое вступление означало, что главный гость решил наконец перейти к делу, и слушатели уселись поудобнее, обратившись в слух, чтобы не пропустить не только ни единого слова из сказанного, но и уловить все нюансы и интонации, которыми так богата речь восточных мужей.

– Это было бы хорошо, – рассудительно проговорил Ардан, осторожно окунув губы в горячий чай. – Но откуда они возьмутся, лишние деньги? – хитро прищурил он один глаз. – Они ведь, в отличие от инжира, не растут на садовых ветвях.

Алим хихикнул, но на него не обратили внимания.