Виктория смотрела на это иначе. Мы сидели под деревьями небольшого сада священника, синицы гонялись друг за другом, со склона дул легкий июльский ветер, овевая нас ароматом цветущих лип. Почему в раю невозможны покой и радость? Мне казалось, что я успокоил свою подругу, но после долгого молчания она, выпрямившись, мрачно произнесла: «Твоя история внушает мне ужас! Мне плохо, плохо! И потом, я знаю, что ты не все мне рассказал».
Она поднялась с каменным лицом, а на следующий день я получил от нее письмо, сообщавшее о разрыве. Потом я долго размышлял о ее решении. Я счел ее глупой, самодовольной и лишенной всякого снисхождения к ближнему. Настоящая злюка.
Бедная Виктория, она не могла оценить благородство моего учителя! Но я должен честно признаться, что и другие женщины отвернулись от меня из-за него. Или из-за «Элоизы».
Скажем, мне они были безразличны. Или же я не сожалел о них. У своего учителя из Мейонна́ я научился правильно использовать проституток, а впоследствии, благодаря его книгам и его примеру, ко мне пришли распутство, а заодно и благоразумие. Не горечь сдержанности! Но некое равновесие, нередко утрачиваемое и вновь обретаемое, между любовью к плотскому наслаждению, потребностью любить и быть любимым и пристальным наблюдением за обрывистыми склонами по обеим сторонам нелегкого пути, по которому должен брести человек, умеющий проигрывать. Я не охотился, это слишком громко сказано! Ведь охота изнуряет охотника. Я подстерегал. Как кот, который всегда спит вполглаза. И как только пробегает мышь — цап! он ловит ее. А потом долго играет с ней, прежде чем съесть лакомый кусочек.
Но тяжек путь… Не улавливаете ли вы сходства, хоть это и богохульство, между узкой тропой, о которой я только что говорил, и той, что ведет к Богу смятенного? Или грешника? Раскаявшегося или непорочного правоверного? Все пути внушают страх тем, кто стремится к Богу, кто ищет его и в жизни, и в смерти. Мерзость и поношение! Стремление к Богу похоже на желание.
Увы, боюсь, сегодня это сходство — ловушка, со временем я понял это. Стремление к Богу ведет к жизни, а влечение к телу как к телу — к самоуничтожению и к могиле, к бездушному ящику для бездушных мертвецов.
XVIII
Если мне что и нравилось проделывать с молодыми и не очень молодыми особами после смерти месье Вайана, так это смазывать их разными бархатистыми и жирными веществами.
Вскоре после того, как я скромно отпраздновал свои пятьдесят пять лет и получил приличную пенсию от фабрики Зюбера за свою долгую и активную работу уполномоченного, я смог еще серьезнее заняться изучением различных запахов и реакций, вызванных нанесением моих препаратов на кожу и на более интимные места девушек, которых я принимал.
Но сначала я расскажу, как проходил мой день. Встав рано в любое время года, я дышал свежим воздухом у широко раскрытого окна, выходившего в монастырский сад. Я купил небольшую квартирку в старом доме около церкви, что делало меня похожим на викария, связанного своим жилищем и расписанием дня с самой интимной жизнью церкви и ее отголосками среди прихожан. Итак, стоя рано утром у окна, я жадно и благодарно вдыхал божественный воздух: зимой с изморозью, дующий с Юры, весной веющий свежей зеленью, летом с запахом желтого известняка, осенью сладковатый, с землистым ароматом.
Затем я шел на первую мессу, не пропуская ни одного утреннего причастия у алтаря. После этого я возвращался домой и отвечал на брачные и игривые объявления, которыми пестрели газеты. Так, каждое утро я около двух часов штудировал «Лё Прогре́», «Лё Дофине́ либере́» и газеты ближайшего кантона Швейцарии, такие как «Ля Трибюн де Женев», которая раз в неделю отводила им целую страницу. Бесценные газеты! Сколько юных и не очень юных, растленных жертв вы позволили мне вымазать слюной, чтобы ощутить их сокровенный запах под сиропом и гвоздикой! Сколько раз мой рот и язык упорно трудились, вдыхая и слизывая чуждый запах с поверхности любимых тел, чтобы отыскать под муаровым сахаром более интимный, более сладкий аромат морских фруктов! Бесценные газеты, драгоценные объявления, дражайшие ловушки для сгорающих от нетерпения жертв.
В полдень, после звона колоколов, в память о своем учителе я отправлялся в «Бресский трактир», — признаюсь, что некоторые официантки и прекрасные клиентки этого заведения, любимицы Вайанов, тоже позволяли мне сравнить различные ароматы.
После сиесты я отправлялся в церковную канцелярию. За эти годы я повидал не менее четырех преемников аббата Нуарэ, память о котором и могила которого никогда не были мною забыты. Месье Нуарэ умер в 1975 году, через десять лет после месье Вайана, и я поминаю их обоих, когда заказываю им заупокойную мессу.
В церковной канцелярии я занимаюсь тем же, чем и в свои семнадцать лет: веду счета, ищу и получаю субсидии для театральной труппы, слежу за графиком встреч нашего футбольного клуба с метким названием «Крист-Руа». Как и сорок лет назад, работы хватает.
Вечера я обычно посвящаю встречам с рекламодательницами, которых мне удается заинтересовать. Дело, как правило, не затягивается. Если эти девушки или дамы дали объявление в газете, значит, они на что-то надеялись. И я готов предоставить им это при условии, что мое обоняние не решит иначе: к дешевым запахам оно беспощадно. Мой нюх ищет чистую, безгрешную, родственную душу, и в этом ему нет равного. Благоухание Евы, ты наполняешь собою райский сад, и ангелы вдыхали тебя, сравнивая с ароматом плодов древа познания.
XIX
— Верите ли вы в реликвии? — спросил однажды месье Вайан аббата Нуарэ, когда снова приехал к нам на репетицию «Элоизы», нарушив свой обет не вмешиваться.
— В реликвии? Конечно же верю, — улыбаясь, ответил аббат. — И даже слишком. Но почему такой странный вопрос?
— Сегодня утром мне захотелось покататься, мы проехались по Швейцарии до Фрибурга, это город в готическом стиле и в стиле барокко, ах, там есть иезуитская церковь Святого Канизиуса, принадлежащая теперь коллежу, тоже основанному этим святым. Но не в этом дело. В церкви покоятся мощи святого: это чудовищно. Останки и череп в серебряной раке! Оцепенев, я почти четверть часа простоял перед этой мерзостью. И в то же время розовая церковь, розовый гипс, розовый мрамор, витые колонны, повсюду золото, это производит странное впечатление. Мне до сих пор не по себе. Я оглушен как боксер.
— Старый безбожник, вы же видите, что к вам взывает Господь!
— Ах, оставьте Бога в покое. Просто мне тошно от этой мрачной демонстрации. При чем здесь Бог?.. Это как ваш ужасный крест, терновый венец, гвозди, вся эта кровавая показуха!
— Показуха, если хотите, мой дорогой друг, но позвольте напомнить вам, что реликвии творят чудеса. Вам стоило быть настойчивее и попросить окрестить вас до полудня!
Потом речь зашла о запахах разложившихся, высохших или тщательно мумифицированных трупов, и поскольку месье Вайан негодовал по поводу их нестерпимых запахов, месье Нуарэ напомнил ему, что святые всегда хорошо пахнут. В этот момент юная особа, которая должна была играть Элоизу, вошла в комнату, и месье Вайан застыл, разинув рот и буравя видение ледяным взором.
— Позвольте представить вам Жанну Жоанно́, — любезно произнес аббат Нуарэ. — Жанна будет вашей Элоизой.
Месье Вайан стоял, не проронив ни слова, и мне показалось, что он дрожал всем телом, настолько у него были напряжены мускулы. Он стоял, изогнувшись и запрокинув назад голову, и поскольку он был невысокого роста, его глаза горели на уровне глаз Жанны Жоанно́, как два раскаленных угля, впившихся в юный изумленный взгляд.
— Ну, вот и познакомились, — прервал молчание аббат Нуарэ, почувствовавший, как и все мы, крайнюю неловкость сцены.
С этого момента я тоже стал смотреть на Жанну Жоанно́ другими глазами, настолько сильно я был уверен, что ее встреча с месье Вайаном закончится драмой. И не на театральной сцене.
