Вот Ирина спрашивает: "Отчего я сегодня так счастлива? Словно я на парусах". И опять не то. Ветер не дует в ее паруса. Она - на грешной земле, и счастье отвернулось от нее.
Впереди короткая реплика Чебутыкина, после нее Ирина заговорит о том, что знает, как надо жить. "Человек должен трудиться".
"Так, так, - в душе подбадривал Савва Тимофеевич. - Так. Слава богу, начинаешь входить в роль". И у него отлегло от сердца.
Окинув взглядом зал, он успокоился: принимают так же, как на предыдущих спектаклях, - вслушиваются в каждое слово. Зачаровала зрителей!
Но вот Ирина остается наедине с Тузенбахом. Тихим голосом говорит барону, что жизнь только кажется прекрасной. И опять чувствуется незнакомый ранее надрыв:
- "У нас, трех сестер, жизнь не была еще прекрасной, она заглушала нас, как сорная трава... Текут у меня слезы..."
И слезы не актерские - настоящий взрыв потрясенной души.
Видимо, тяжело ей сегодня. Так тяжело после вчерашнего потрясения, как еще не бывало на этих подмостках.
И Савва Тимофеевич, вздохнув, вспомнил о новом студенческом возмущении, о глупых царских репрессалиях...
...Репрессалии совпали с отставкой министра просвещения, восьмидесятилетнего генерал-адъютанта Ванновского. Престарелый служака ушел с поста не по доброй воле. "Маленький полковник" надеялся, что бывалый генерал, шестнадцать лет возглавляющий военное министерство, сумеет "успокоить и умиротворить взбаламученное море учащейся молодежи", а тот, вместо решительного усмирения, осмелился предложить проект "перемен в школьной системе". Либерализм! Попустительство! Последовал "высочайший рескрипт" о немедленной отставке. И тотчас же началось "умиротворение". Москва пережила десять тревожных ночей. Жандармы рыскали по городу, вламывались в убогие студенческие комнатушки, рылись в книгах и письмах, перетрясали бедные пожитки, тесаками вспарывали тюфяки и подушки. Из университета было исключено четыреста студентов! Их друзья на вчерашний день назначили демонстрацию, но все улицы возле университета были с утра перекрыты шеренгами солдат. Говорят, в подвалах храма Христа Спасителя по приказу великого князя, провалиться бы ему в тартарары, запрятали два батальона пехоты, чтобы в опасную минуту быть наготове. Все заводы и фабрики были окружены войсками: помощи студентам ждать неоткуда. Бедняги забаррикадировались в актовом зале, через разбитое окно вывесили красный флаг с единственным словом: "Свобода". Но еще с ночи в университет были тайком введены солдаты. По команде офицеров они штыками взломали двери, раскидали баррикады. И студентам волей-неволей пришлось очищать свои карманы: полетели в окна листовки и револьверы... Жандармы, избивая осажденных, приговаривали:
- Это вам за "свободу"!
- Это за "учредительное собрание"!
А вечером, очистив улицы от публики, студентов погнали в Бутырки. Больше тысячи человек! По бокам шли солдаты, как в атаке, с винтовками наперевес, ехали конные жандармы и драгуны с обнаженными шашками...
Заступники Ники-Милуши выиграли сражение!.. Рассказывают, что в этот час настоятель храма Христа Спасителя служил благодарственный молебен!..
"А среди студентов мог оказаться этот... Как его?.. Дядя Миша! вспомнил Савва Тимофеевич. - Репетитор сына Марии Федоровны. С Бауманом был связан... Конечно, мог... Она его так ценит, так уважает... Есть отчего болеть сердцу!.. И как она, голубушка, только держится на сцене?!"
Дождавшись антракта, Морозов поспешил за кулисы. Шел не мелкими, как обычно, а широкими, беспокойными шагами.
Первой ему встретилась Маша - Ольга Книппер, еще не успевшая войти в свою уборную.
- Ой, Савва Тимофеевич!.. - махнула рукой. - Сегодня отчаянный спектакль!.. Ужасный!.. Наша Маруся потеряла волю над собой. До выхода ревела и сейчас вся в слезах. Не случилось бы беды... Может, вам лучше не ходить к ней?
- Нет, я все-таки загляну.
- Ну, с богом!..
Андреева узнала его по стуку; всхлипывая перед зеркалом, откликнулась:
- Войдите, Савва... Тимофеевич... - Приложила платок к глазам.
- Мария Федоровна, голубушка!.. Не надо так... - говорил Морозов, целуя то одну, то другую ее руку. - Успокойтесь, милая!..
- Провал?! Полный провал?! Говорите правду.
- Да что вы?! Как всегда - большой успех! Вы же слышали аплодисменты.
- Ничего я не слышала... Об одном думала: скрыться бы поскорее... И утешать меня не надо... Что сейчас скажет Константин Сергеевич? Как я посмотрю ему в глаза?.. Такого со мной еще не бывало. И все из-за вчерашнего...
- Понимаю... И вы успокойтесь... Ну, подержат несколько дней и отпустят. Случалось ведь так...
- А в прошлом году - в солдаты. И нынче могут так же... В ссылку угонят, в Сибирь. - Мария Федоровна повернулась к Морозову и взяла его за руки. - Савва Тимофеевич, на вас надежда. Если их - в Сибирь, купите всем полушубки. Чего вам стоит? Вы же можете. И кого удастся - на поруки до приговора.
Морозов понимал, что Мария Федоровна беспокоится, прежде всего, о Дяде Мише, который доставляет ей нелегальную литературу, а она продолжала:
- Придется попросить Желябужского. Он не откажет. При всех своих регалиях поедет к Трепову. Ему это удобнее. Поручится за Дядю Мишу. И вы, Савва Тимофеевич, голубчик...
- Все сделаю, любезная. Полушубки будут. - Морозов опять поцеловал руки Андреевой. - Только вы успокойтесь. Вам же через несколько минут на сцену...
- Я уже спокойна. Верьте мне. - Мария Федоровна повернулась к зеркалу, начала пудрить точеный нос и щеки. - Совершенно спокойна. Даже стыдно, что так распустила нервы... Больше этого не будет. А вас прошу: досмотрите до конца. Буду чувствовать, что вы здесь, и возьму себя в руки. Не подведу.
- Я уверен. Вы можете, - сказал Морозов от двери. - А утром, с вашего разрешения, наведаюсь к вам.
- Мария Федоровна, голубушка!.. - говорил Морозов, входя в гостиную и протягивая руки Андреевой. - Куда прикажете - полушубки?
- Уже есть?! Прямо сюда.
- Смелая женщина!.. А я бы все же посоветовал: поосторожнее.
- Я, - улыбнулась Андреева, опускаясь в кресло, дама-благотворительница!
- Зубатов может и к вам подослать бегунков. Посматривайте. - Савва Тимофеевич сел по другую сторону столика. - Уж больно хитер окаянный! Изворотлив, яко змий. Но, поверьте мне, скоро сломает себе шею. На этих полицейских рабочих организациях. Наши промышленники потеряли терпение, послали депутацию в Петербург: дескать, сеет вражду между рабочими и хозяевами, по-своему держит руку мастеровщины. Они так понимают. Будут молить о мире и благоденствии. А ваши говорят: мира не будет. И, я чую, правда на их стороне. На горизонте собираются тучи. Над людским морем реет буревестник. - Взглянул в глаза. - Вы от Горького не получали писем? Здоров ли Алексеюшко?
