Иногда они переезжали вброд Тубу и, выбирая пологие склоны, подымались на Ойку. Там Алеша срывал с себя фуражку и, взмахнув руками над простором, кричал:

- Эге-еге-ей!.. У меня, Глашура, на горах душа поет!.. Хочется лететь по-орлиному.

Глаша собирала цветы. Домой всякий раз привозила чуть ли не целый сноп. Сушила в книгах, в горячем песке. Потом раскладывала на картонки, прикрывала стеклом и вешала на стену. Брат любовался ее композициями, а она думала: "Если бы Иван..."

Всем сердцем Глаша рвалась в Москву. Кате в Киев написала:

"У меня настроение такое, такое тяжелое, что ни писать, ни читать, ни вообще что-нибудь делать не хочется. Жизнь наполнена, как выражается Алеша, ароматной пустотой. Одна отрада - поездки на Ойку.

По вечерам долго лежу с закрытыми глазами. Все думаю и думаю. Всякий человек может быть большим на своем месте. Если я вообще могу быть большой, то только там, в той области, где мое прошлое и где будет мое будущее, - у меня одна дорога.

Как бы я хотела уехать в Германию. Может, там была бы более полезной нашим общим друзьям. Но жена Старика пишет, что ждут от меня работы в России. И я чувствую: могла бы развернуться. Да вот застряла здесь...

На Ойке деревья уже одеваются в багрянец. Слов нет, красиво! Но здешняя красота уже набила мне оскомину. Алеша собирается в дорогу, а я, наверно, прокукую до санного пути..."

В последний вечер перед расставанием сидела с братом на скамейке у Тубы. На воде колыхались золотистые отблески зари. Алеша хлопнул сестру по плечу:

- Счастливая ты, Глаха! Твой путь определился. Хоть немножко, да причастна к "Искре". Теперь у них, вероятно, вышел уже шестой номер. Зря ты пятый для меня не сохранила. Мне Георгий Валентинович давал читать только первых два. Я спрашивал, где печатают ее, он помедлил с ответом: "В одном городе... России". Я понял: всем интересующимся без особой надобности нужно отвечать так. А оказывается...

- Ты не проговорись кому-нибудь недоброму.

- Не учи, Глашура, ученого. Я хотел сказать: оказывается, там твои знакомые. Расскажи о них.

И Глаша рассказала брату о встречах с Владимиром Ильичем, о своей поездке к Надежде Константиновне в Уфу и о ее письмах из редакции "Искры".

- Счастливая! - повторил Алексей.

Отец Окуловых был приписан к Екатеринбургу, и Алексею по воинской повинности надлежало явиться туда на призыв. Мать с трудом наскребла ему денег на дорогу, сказала:

- Не обессудь... Там уж, сынок, как-нибудь...

- Не тревожься, мама, - сказал Алексей. - Если не забреют, пойду в редакцию газеты. Что-нибудь заработаю. И махну в Москву.

- А тебе, Глафира, придется подождать. Завтра поеду на Чибижек. Что намоется - твое.

И Глаше пришлось скрепя сердце остаться в Шошино до глубокой осени.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Побелели Альпийские предгорья, дни шли на ущерб, и Ульяновы все реже и реже выходили на загородные прогулки. Послеобеденные часы Владимир Ильич отдавал своей брошюре. Она разрасталась в книгу. Надежда Константиновна была занята письмами - доктор Леман приносил их целыми пачками. С каждой неделей у "Искры" появлялись в России все новые и новые агенты. Они развозили газету по промышленным районам, создавали уже не кружки партийные комитеты.

Огорчало и тревожило лишь то, что из старых друзей, коротавших вместе ссылку, по-прежнему подает голос только Лепешинский. Даже Глеб молчит. И Зинаида Павловна не пишет. А ведь всегда была деятельной, непоседливой. Где они? Если в Тайге, могли бы там двинуть "Искру" по всей великой Сибирской магистрали.

И Степан Радченко будто притаился в Питере. Вероятно, по своей обычной сверхосторожности. Решили напомнить ему о себе.

"Как поживаете? - спросила Надежда Константиновна в очередном письме. - Видали ли последние новинки? На днях выйдет 6-й номер "Искры", печатается 2-й номер "Зари". Наши дела двигаются понемногу... - Упрекнула за то, что не ответил на последнее письмо, и попросила писать чаще. А в конце - о Кржижановских: - Была ли у Вас Булка? Чего это они ни словечка? Что с ними? Дайте их адреса, если знаете".

Попросили младшую Окулову связать их с Сусликом, как звали Глеба Максимилиановича, но и от нее ответа не дождались: не знали, что Глаша сама на время укрылась в родных местах.

Теперь уже приходили корреспонденции из всех промышленных городов, даже из далекой Сибири, и Владимир Ильич мечтал о превращении "Искры" в двухнедельник. Только при этом она будет в подлинном смысле газетой. Но во многих городах России подпольщики были одержимы кустарничеством: затевали выпуск своих газет. А газеты их, как и следовало ожидать, оказывались недолговечными: чаще всего после второго или третьего номера зубатовские ищейки выслеживали подпольные типографии.

- Какая узость! Вопиющее местничество! - возмущался Владимир Ильич. Питерец забывает о Москве, москвич - о Питере, киевлянин - о всех, кроме своих земляков. Вместо общерусского дела и общероссийской социал-демократии пытаются развивать какую-то пошехонскую социал-демократию. Забывают, что в местном органе всегда будет страдать общеполитический отдел.

О необходимости борьбы с таким кустарничеством он писал в многочисленных письмах, которые Надежда каждый день отправляла по условным адресам. Но урезонить было нелегко. Особенно поражали своим безрассудным упрямством вильненцы. Там Сергей Цедербаум, младший брат Мартова, и еще двое таких же увлекающихся молодцов задумали выпускать свой местный печатный орган! Что-то невероятное! Ради чего? В лучшем случае ради каких-нибудь убогих и ограниченных двух-трех номеров в год для одного города!

Талантов у младшего брата пока незаметно, а самомнения еще больше, чем у старшего. С молодым зазнайкой нечего церемониться. Хотя вначале и не мешает извиниться за слишком резкие слова, если они проскользнут в письме. И резкие слова не могли не вырваться:

"Нелепо и преступно дробить силы и средства, - "Искра" сидит без денег, и ни один русский агент не доставляет ей ни гроша, а между тем каждый затевает новое предприятие, требующее новых средств. Все это свидетельствует о недостатке выдержанности".