- У вас же тут небось пища незнакомая. Наверно, соскучились по своему-то, по привычному, - говорила она. - А тебе, Володенька, свежий журнал привезла. Помню, ты печатался в нем. Нынче в Питере только о нем и говорят, во всех добрых домах. Как в трубы трубят. Слышно, приостановили его. Грозят прикрыть. Будто бы из-за Максима Горького. Держи.

- "Жизнь"! - просиял Владимир Ильич. - Вот спасибо!

- Пока границу не переехала, все опасалась. Как бы, думаю, в таможенном жандармы не отняли. Слава богу, пронесло тучу мороком. По всей вероятности, там еще не расчухали.

- Но тут ведь помечено: "Дозволено цензурой".

- Вот и я на эту строчку указала. Возвратили.

С журналом в руках Владимир Ильич пошел в свою комнату. На ходу перелистывал. Рассказ Ивана Бунина. Продолжение повести Горького "Трое". Что же, из-за повести приостановили? Надо сразу же прочесть. А дальше что? Еще рассказ Бунина. Опять что-нибудь о старых помещичьих гнездах. Вот снова Горький - "Песнь о Буревестнике". Интересно. О Чиже писал, о Соколе писал. О Соколе - превосходно! Теперь - о Буревестнике. Заглавие говорит о многом.

Остановился посередине комнаты с развернутым журналом в руках и, в ожидании чего-то очень важного и значительного не только для любителей литературы - для широкого общества, стал взволнованным шепотом вчитываться в каждое слово:

- "Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.

То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и тучи слышат радость в смелом крике птицы".

Покачивая в такт рукой, продолжал читать вслух:

- "В этом крике - жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике".

И с каждой секундой голос его наливался силой, в сердце бушевало пламя:

- "Буря! Скоро грянет буря!"

Дочитав до конца, с развернутым журналом в руках устремился в комнату Елизаветы Васильевны.

- Вы только посмотрите, что он написал!.. Елизавета Васильевна! Надюша! Слушайте: "Пусть сильнее грянет буря!.." - вот концовка песни.

Елизавета Васильевна счастливо улыбалась, довольная тем, что доставила зятю такую радость. А Надя спросила:

- Какая там песня, Володенька?

- Песня Горького о Буревестнике! Исключительной взрывчатой силы! Я не знаю в русской литературе ничего равного этой страничке. Слушайте.

И Владимир Ильич громким голосом, рвавшимся из глубины души и горячим от волнения, прочел "Песню" с нарастающей силой. Под конец рубанул воздух кулаком, будто ставил дополнительный восклицательный знак. А когда умолк, Надя, протягивая руку за журналом, воскликнула:

- Великолепно! Ты прав, Володя, не было ничего похожего!

- Ай да Горький! Ай да молодец! - Отдав журнал жене, Владимир Ильич от редчайшего удовольствия потер руки. - Такое мог только он! И никто другой! "Смелый Буревестник" - это же он сам. Предвещает революционную бурю! Зовет к ней. И таким он навсегда войдет в историю России.

Надя про себя читала "Песню", а Елизавета Васильевна, вздохнув, сказала:

- Но, Володенька, его ведь за такую смелость могут посадить? Турнуть в ссылку?.. Бедный Горький!.. Хоть бы успел перебраться куда-нибудь сюда... А у него, говорят, детки малые...

- Н-да, - задумчиво проронил Владимир. - Башибузуки все могут.

- В Питере, сказывали, многих писателей угнали в ссылку.

- Но Горького в Нижнем удалось добрым людям вырвать из тюрьмы. И социал-демократы, если потребуется, всегда ему помогут. Свой человек! Пролетарский глашатай!

Надя, прочитав два раза, возвратила журнал:

- Это будут читать со сцены. И на маевках. По всей Руси.

- Больше того - этот зов прогремит на весь мир! Какое счастье, что у нас есть такие писатели! - продолжал восхищаться Владимир и вдруг рассмеялся. - И еще нам повезло: такие простофили сидят в царской цензуре! Не разобрались. "Дозволили". Не поняли, что тут, - тряхнул журналом, каждая строчка "Песни" равна динамитному заряду. Хорошо! Пойду читать продолжение повести "Трое".

Но не прошло и четверти часа, как Надя, заглянув в его комнату, позвала:

- Володенька, пойдем к столу. Мама заварила байховый чай. С клюквой попьешь.

- Настоящий праздник! - отозвался Владимир и вслед за женой пошел в комнату Елизаветы Васильевны. - Надо будет угостить Юлия и Веру Ивановну. И с "Буревестником" познакомятся.

4

Ульяновы вышли из квартиры на рассвете, чтобы успеть поработать в тишине.

- Придет Юлий Осипович, и опять откроется фонтан красноречия! досадовала Надежда. - Не может без разговоров. А мне мешает шифровать.

- И меня утомляет болтологией, - отозвался Владимир; шел, поддерживая жену под руку. - И все-таки я люблю его. Он - типичный журналист, чрезвычайно талантливый, страшно впечатлительный, все хватает на лету и, что особенно ценно, пишет быстро. Одним словом, рабочий конь!

- Но согласись, Володя, он ко всему относится как-то так... - Надежда пошевелила пальцами, подыскивая слово. - Неглубоко.

Они ни на секунду не могли себе представить, что через каких-то два года Юлий Осипович из первого друга превратится в злобного врага, из единомышленника - в идейного противника. Пока же он был их товарищем и, как бойкий журналист, единственным помощником в редакции.

- Он на редкость начитанный человек, с феноменальной памятью, продолжала Надежда. - Знает всех и вся. Всегда у него куча новостей. Цитаты из классиков льются водопадом. Но ты прав, Володя, это утомляет.

- Да, жаль, что ему не хватает деловитости.

- А я жалею, что "Старая крепость" не открывается раньше, - шел бы он с Верой Ивановной сразу туда. И за завтраком они вели бы свои разговоры часов до двух.

Город только что проснулся. Дворники подметали улицу. Рабочие спешили к трамвайным остановкам. Ульяновы не воспользовались трамваем - любили ходить пешком.

На углу возле пивной им повстречался Ритмейер, вышедший на прогулку, и приподнял кепку за мягкий козырек:

- Доброе утро, геноссе Мейер! Доброе утро, фрау!

Ульяновы ответили тем же. Владимир Ильич, зная, что хозяин пивной социал-демократ, во всем доверял ему, хотел было сказать, что он уже не Мейер, а доктор Йордан Йорданов, прописанный в полиции по болгарскому паспорту, но вовремя остановил себя: "Пусть по-прежнему считает Мейером". А пивник, не скрывая чувства неловкости, продолжал полушепотом: