Горький прочитал статью одним махом, будто в жаркий день выпил залпом стакан воды. И тотчас же снова начал с первого абзаца; теперь читал уже не спеша, останавливаясь на отдельных строках и утвердительно встряхивая головой:

"Да, да. Правительство, в самом деле, переполошилось от студенческого возмущения. Да, чувствует себя непрочно, верит только в силу штыка и нагайки. Верно, правительство окружено горючим материалом. Мы это видим и чувствуем. Да, да, "достаточно малейшей искорки". Пожар загорится! Вот и злобствуют".

Поссе появился в дверях комнаты, и Горький, глядя поверх газеты, которую держал обеими руками, спросил:

- Как думаешь, кто писал? Он?

- Безусловно.

- Светлая голова! И гнева в сердце много! Хо-ро-шо! Вот: "Крестьянина отдавали в солдаты как в долголетнюю каторгу, где его ждали нечеловеческие пытки "зеленой улицы"... Сущая правда! Розги да палки из лозняка. Теперь вот - студентов. Моральная пытка. То же, что и прежде: "попирание человеческого достоинства, вымогательство, битье, битье и битье". Вот тут ты правильно подчеркнул: "Это - пощечина русскому общественному мнению". У меня сердце разрывалось, когда прочитал об отдаче студентов в солдаты. Право слово! Говорят, генерала Ванновского прочат в министры просвещения. Фельдфебеля - в Вольтеры! Ать, два; ать, два... Не выйдет, господа Романовы. Не подействует команда. Не покорятся студенты. Борьба их закалит.

- А в конце статьи - ты обратил внимание? - программа завтрашнего дня. В буквальном смысле слова. Для всех местных социал-демократических организаций и рабочих групп. Собрания, листовки. Все формы протеста. Открытый ответ со стороны народа.

- Золотые слова! - Горький достал из кармана карандаш, отчеркнул на полях: "Студент шел на помощь рабочему, - рабочий должен прийти на помощь студенту". - Верно! И рабочим надо помочь. Вот хотя бы нашим, сормовским.

Горький бережно свернул газету и, подойдя к Поссе, спросил:

- Домой поеду - отдашь?

- Какой разговор.

- И еще надобен мимеограф. Как бы раздобыть? Без своих листовок не обойдемся.

- Вот это труднее. Я, видишь ли, не связан...

- А я должен привезти. Обещал. Ждут, как подарок к празднику. Вспомнив о разговоре с Марией Федоровной, улыбнулся. - Ладно, буду искать. И уверен - найду.

Поссе прошелся по комнате в каком-то петушином задоре и, остановившись возле нахмурившегося друга, сказал:

- У меня, Алексеюшко, есть для тебя еще новость: Суворин готовится отпраздновать двадцатипятилетие своей паскудной газетенки. И его редакцию забросают чернильницами.

- Похвально. Только мало. В чернильнице - капля. А ему надобно все ворота вымазать. Весь фасад - чернилами. Я куплю бутылку...

- Ни в коем случае. Без тебя найдутся забубенные головушки. Конечно, посмотреть издалека занятно бы... Но зачем рисковать? Сам не пойду и тебя не выпущу из дома. Так спокойнее. И мне, и тебе.

- Мне покой не нужен. Буря сердцу ближе.

В тот же вечер Алексей Максимович отправил письмо Кате:

"Настроение у меня скверное - я зол и со всеми ругаюсь... Говорят, что в Харькове 19 была огромная уличная демонстрация, войско стреляло, двое убитых. В Одессе - тоже".

В конце - конспиративная строчка: "...скажи, что я сам привезу все". Катя поймет и кому надо скажет: "Алеша привезет вам мимеограф".

Помимо "Трех сестер" Чехова, "художники" привезли еще одну свою новинку - ибсеновского "Доктора Штокмана". Публика с волнением ждала спектакль: должен же появиться на сцене человек, который скажет властям в лицо частицу правды! Штокман, гордый и в известной мере наивный одиночка, проповедовал духовный аристократизм, но располагал к себе смелостью, честностью и упорством в борьбе с алчными, постыдными и бесчеловечными заправилами города, снискавшими сторонников среди тупых обывателей. В обстановке нараставшей революционной борьбы в своей собственной стране молодежь, переполнившая галерку, на место норвежского полицмейстера ставила местных держиморд, в заводчике, прозванном Барсуком, видела русского Тита Титыча, в продажном редакторе газеты - Суворина.

Спектакль начался в обостренной атмосфере: в фойе торчали переодетые жандармы, в переднем ряду сидели цензоры с развернутыми рукописями и следили за каждой репликой - не сказал бы актер какой-нибудь отсебятины.

Но ничто не могло сдержать восторженного присоединения к протесту, звучавшему со сцены. Первый раз загрохотали аплодисменты, когда Штокман а его играл сам Станиславский - бросил в зал:

- Я ненавижу предержащие власти... - Переждав шквал рукоплесканий, продолжал: - Немало насмотрелся я на них в свое время. Они подобны козлам, пущенным в молодую рощу. Они везде приносят вред, везде преграждают путь свободному человеку, куда он ни повернется. И как хорошо, если б можно было искоренить их, подобно другим животным.

Последнее слово потонуло в новом грохоте аплодисментов. Спектакль превращался в политический протест.

Одобрительная буря достигла особого накала, когда доктор, рассматривая свой изорванный сюртук, говорил: "Никогда не следует надевать свою лучшую пару, когда идешь сражаться за свободу и истину".

Кончился спектакль. На сцену выкатили на тележке подаренную кем-то корзину красных гвоздик. Немирович раздавал цветы актрисам, те кидали их неистовствовавшим зрителям, кричавшим: "Браво! Браво! Молодцы "художники"!"

А на сцену несли огромный венок из живых цветов, обвитых широкой красной лентой: "От журнала "Жизнь".

В ту ночь опасались арестов.

На улицах цокали копыта разъездов конной полиции, гарцевали чубатые казаки. По всему Литейному стояли городовые. Коротенький Эртелевский переулок был в обоих концах перекрыт нарядами жандармов: за надежной охраной Суворин пировал спокойно, окна остались целыми.

В столице ждали более крупных событий. Широко распространился слух, что уже заготовлен приказ о введении военного положения. И многие считали, что слух пущен преднамеренно.

5

4 марта с утра необычно для Петербурга звенела ранняя капель. Солнце грело по-весеннему. С Балтики дул свежий ветер. Нева вспучилась, с треском ломала лед.