- Выпей горячего. Погрейся. С обедом сегодня мама немножко запоздает.

Он придержал руку жены.

- А ты читала? - указал глазами на листки.

- Не успела. У меня, ты знаешь, корректура...

- Блестящая речь Петра Заломова на суде! Помнишь, Зинаида Павловна рассказывала о нем?

- Как же не помнить? "Слесарь. Крепыш. Одним словом, Микула Селянинович. Успел закалиться в пролетарском котле".

- Да. И в душе он подлинный богатырь. Такие не сгибаются - побеждают! Хотя и сослали их на вечное поселение, но "вечность" будет недолгой.

- Пей чай-то. Пока не остыл.

- Я - по глоточку. - И опять придержал руку Надежды. - Сейчас дочитаю, прочтешь ты - и в набор.

Петр Андреевич, сын безземельного крестьянина, работавшего на заводе, речь свою начал неторопливо, издалека:

- Семья у нас была большая, кроме меня было семеро детей, был и дедушка. На него смотрели как на обузу, как на лишний рот...

Председательствующий позвонил:

- Подсудимый Заломов, не вдавайтесь в излишние подробности, говорите ближе к делу.

- Это все относится к делу, - возразил Петр Андреевич и продолжал вдаваться в подробности бедственной жизни рабочих и всяческого притеснения хозяевами, чиновниками, полицией и всем существующим строем. - Я знал ту статью закона, по которой вы меня судите, я знал, что меня сошлют на каторгу, но я желал принести жертву, хотел всю душу отдать за рабочих, чтобы потом, после меня, им жилось получше.

- Вот это напрасно, - возразил Владимир Ильич, опустив ладонь на листовку. - Не после вас, Петр Андреевич, а чтобы и в а м жилось лучше. Ждать-то недолго.

Прочитав речи других сормовских рабочих, превратившихся тоже из обвиняемых в обвинителей, Владимир Ильич написал заголовок: "Нижегородские рабочие на суде" и сделал надпись для наборщика: "Ф е л ь е т о н и с е й ч а с ж е в отдельный оттиск".

Фельетонами в ту пору называли нынешние газетные подвалы, которые ставят под чертой в нижней части страницы.

"Фельетон" заверстали в No 29 "Искры", на второй, третьей и четвертой полосах. Владимир Ильич написал к нему краткое предисловие: "Пример Заломова, Быкова, Самылина, Михайлова и их товарищей, геройски поддержавших на суде свой боевой клич: "Долой самодержавие", воодушевит весь рабочий класс России для такой же геройской, решительной борьбы за свободу всего народа, за свободу неуклонного рабочего движения к светлому социалистическому будущему".

И тут же принялся за передовую для этого номера. Но прежде чем перейти к речам заломовцев, написал о громадной стачке в Ростове-на-Дону, назвав ее "битвой" за политическую свободу.

Надежда снова хотела войти в комнату, но, увидев, что его перо бежит по бумаге, приостановилась в дверях. Владимир, услышав, что шаги ее вдруг затихли, спросил, не отрывая пера от бумаги:

- Что-то хотела сказать, Надюша?.. Обед? Извинись от моего имени перед Елизаветой Васильевной. Не могу оторваться. Я минут через пять. Самое большее - через десять.

И продолжал писать: "На событиях такого рода мы действительно наблюдаем воочию, как всенародное вооруженное восстание против самодержавного правительства созревает не только как идея в умах и программах революционеров, но также и как неизбежный, практически-естественный, с л е д у ю щ и й шаг самого движения..."

Это было уже не первое его слово о близком вооруженном восстании.

После обеда дал статью Надежде; когда она прочла, спросил:

- Думаешь, соредакторы не будут возражать? Засулич или Юлий? Хотя против чего же тут возражать? Всенародное вооруженное восстание в самом деле уже не за горами.

3

Вторую неделю моросил дождик. По оконным стеклам змеились струйки воды. В квартире было холодно и сыро.

У Елизаветы Васильевны ныли простуженные суставы - никакие мази не помогали. Она сидела у камина и ворчала:

- А на дворе-то хуже некуда. Добрый хозяин собаку не выпустит... Какая уж тут прогулка, дышать нечем. Не простудился бы, - тревожилась за зятя.

В городе дымили сотни тысяч каминов. Дождь да туман осаживали густую тучу дыма до самой земли - таким смогом дышать было ужасно трудно, в особенности пожилым людям, и Елизавета Васильевна, боясь задохнуться, не выходила из дома. В такие дни на кладбищах едва успевали хоронить покойников. Крематорий дымил беспрерывно.

Елизавета Васильевна добавила в камин два полешка, озабоченно посмотрела на оставшиеся на полу: надолго ли их хватит? А вечер-то еще впереди.

- Ну что это за жизнь! - хлопнула руками по коленям. - Как цыганка, прости господи, в поле у костра! Только что за воротник дождь не льется.

- Ты что-то расстроилась? - тревожно спросила Надежда, села на низенький стул, протянула руки к огню.

- Да как же не расстраиваться. У тебя руки молодые и то зябнут... От такой жизни можно околеть... Уеду.

- Пожалуй, это для тебя, мамочка, будет лучше.

- Мне-то лучше... А вы тут как останетесь? Сердце о вас изболит. Вон Юлий не выдержал, опять укатил в Париж. И Вера Ивановна на отлете. А вы...

- Не исключено, что и мы переедем в Женеву. Все настаивают, и Володя может уступить им.

- И хорошо сделаете.

- Тут у нас налажено...

- И там наладите... В Швейцарию люди ездят поправлять здоровье, и вам обоим следует подумать... - Елизавета Васильевна положила полешко, погрела пальцы и начала вязать чулок. - Диву даюсь, как Они тут сами-то живут без печей, с этими проклятыми каминами. Тут грудь греется, спина холодеет.

- Я тебе накину пальто...

- Этого еще недоставало! А на ночь опять в сырую постель по две грелки...

- Уже положила, постель успеет согреться.

Вернулся Владимир, поставил зонтик в сторонку, чтобы с него стекла вода, отряхнул дождевые капли с подола пальто. Надежда хотела уступить ему место у камина - он отказался:

- Нет, нет, ты сиди. А мне так лучше.

Похаживая по комнате, мял озябшие пальцы, пересказывал новости, вычитанные из газет.

О непогоде при нем не обмолвились ни словом, чтобы он не почувствовал упрека: вот, дескать, куда завез - ужасней этой зимы невозможно себе представить!

- Да, - вспомнил Владимир о самом важном, - сегодня мне попали в руки наши русские "Новости дня", и я прочел там о твоем, Надюша, любимом поэте.