— Ну что ж, благодарю Вас, Ярославль. — Москва перевел взгляд на удмурта. — Подсудимый, встаньте пожалуйста.

Ижевск поднялся. Ноги были ватными, а голова почему-то начала кружиться и потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя.

— Вам понятно предъявленное обвинение?

— Да.

— Вы признаете себя виновным?

Вот оно. То, о чем предупреждал его Казань. То, где нужно было ответить максимально правильно, максимально честно, не поддаваясь влиянию ни ночных кошмаров, ни алкоголя, ни чего-либо еще.

— Нет?.. — Ижевск вопросительно посмотрел на Камиля и поймав его слабый кивок, шумно выдохнул. — Не признаю.

— Ну хорошо, присаживайтесь. — Михаил вздохнул. Заседание уже начало утомлять его, но для успешного воплощения в жизнь своих замыслов, требовалось провести его с нужным всем результатом. Всем, но не Петербургу. — Перейдем к защищающей стороне. Адвокатом обвиняемого в этом процессе выступает Казань. Итак, каковы позиции защиты?

— Господин судья, — После того, как Москва произнес его имя, слабая улыбка не сходила с лица Казани: еще бы, не часто тебя называет на «Вы» тот, кто три столетия тому назад штурмовал стены твоего главного города. — Полагаю, что мой подзащитный абсолютно невиновен. В качестве довода, подтверждающего это, предлагаю пригласить свидетеля защиты.

— Не возражаю, давайте допросим свидетеля, если с того хочет начать защищающая сторона. — Взгляд Москвы упал на входную дверь прямо напротив его трибуны. Конечно же он знал того, кто должен будет войти через пару минут. Он знал здесь все и всех. И даже будущий исход, а потому само заседание даже начинало казаться некой оригинальной пыткой. — Пристав, пригласите свидетеля защиты, Нижнего Новгорода.

— Свидетель, пройдите, пожалуйста к трибуне. — После того, как его брат занял свое место, Москва продолжил свой идеально заученный текст. — Вы, Нижний Новгород, знакомый обвиняемого. Все правильно? Ох, ну, конечно правильно. Ненавижу эти формальности. — Михаил усмехнулся. Суды такого уровня проходят редко в том числе и потому, что обычные люди не могут принимать участия в них, и все роли должны распределяться только между олицетворениями. Поэтому еще довольно сложно играть их, когда многие друг с другом знакомы и судят, в общем-то, довольно предвзято.

Москва знал, что именно будет говорить Олег дальше, и что именно это олицетворение и было для него ключевым во всем этом суде.

— Итак, насколько близко вы знаете обвиняемого? И вообще, что вы можете рассказать по данному делу?

— Знаю я его не так близко, но достаточно, чтобы судить о том, способен ли он пойти на убийство. — Заметив на себе пристальный взгляд Кирилла, Олег сделал над собой усилие, чтобы не поворачиваться к нему. Нижний, будучи лучшим другом Вятки, чуть ли не единственный знал, насколько на самом деле тяжело было ему обвинять любимого. — В его поведении безусловно есть некоторые странности, но одного этого факта недостаточно для предъявления ему обвинения в ритуальном убийстве. Что же касается меня самого, рассказать я хочу немного не об этом… Как на счет рассмотрения фоновой ситуации дела?

— Если это может пролить свет на причины совершенного, то пожалуйста, рассказывайте.

— Как все мы прекрасно знаем, сейчас не лучшие времена для многих из нас. С одной стороны нас терзает голод, с другой — эпидемии, которые приносит он же. Царское правительство же, мало что делает для урегулирования ситуации: оно говорит, что хлеба мало, его вести дорого и далеко. При этом же оно ввело карантин, запрещающий въезд на территории, подверженные голоду, где на его почве разгорелись эпидемии тифа и холеры. То есть, Уважаемый суд, вы понимаете, что происходит-то? Правительство выступает вредителем и только усугубляет ситуацию, несмотря на все, якобы, предпринимаемые им меры по спасению людей. В доказательство всего этого спешу привести свои фотографии, на которых я запечатлел состояние простых людей, обычного населения наших губерний.

— Секретарь, приобщите их к делу пожалуйста. Они могут быть важны в дальнейшем. — Конечно будут, и Москва-то уж точно найдет им достойное применение.

Симбирск кивнул и, поднявшись, подошел к Олегу, чтобы забрать свежие улики.

— Уважаемый суд может подумать, что я сделал эти фотографии специально для того, чтобы выгородить обвиняемого. Спешу заверить, что это не так — фотографировать я начал уже довольно давно, и эти я сделал еще до всего случившегося. Я хотел оставить их потомкам и никак не ожидал, что они могут пригодиться где-то еще.

— Ну, тут Вы скорее лукавите. — Улыбнулся Москва. — Вам ничто не мешает использовать их где-то еще с целью критики существующей власти, что Вы уже и начали делать перед этим. Тем более, что у Вас и так уже имеется слава инакомыслящего. Вы ведь тоже в свое время проходили через похожий суд олицетворений?

— Смею заметить, господин судья, что это не имеет отношения к делу. — Влез в разговор Казань, возвращая его в нужное русло.

— Ваша правда, вернемся к рассматриваемому вопросу.

— Также, Уважаемый суд, — продолжал Казань, — думаю, стоит пояснить, зачем защите нужны именно эти данные, предоставленные свидетелем. Дело в том, что, когда в обществе начинают происходить какие-то события, составляющие угрозу для людей, они часто обращаются к нетрадиционным способам отвода бед. Мы не будем сейчас говорить о том, насколько правильно это и работает ли вообще такой подход. Важно понимать другое: человек, или олицетворение, пытающееся защитить себя через высшие силы, порой обращается к той вере, с которой он родился. Не стоит винить за это кого-либо, это совершенно понятный интуитивно процесс, который можно сравнить с поиском защиты у родителей в детстве. При всем при этом, стоит также понимать, что язычество у удмуртов, хоть кое-где живо и до сих пор, — а на это намекают невнятные результаты миссионерской деятельности за прошлые года и сама нынешняя ситуация, — не имеет каких-либо элементов человеческих жертвоприношений и вообще каких-либо ритуальных убийств людей. Мною была проведена действительно серьезная и большая работа, результаты которой содержатся вот в этих документах. Прошу включить их в дело.

— Хорошо, не возражаю. Симбирск, будьте добры, передайте мне всю папку.

Получив через секретаря документы, Москва погрузился в их изучение, попутно продолжая слушание дела.

— Протестую, господин судья. — Дав Казани выговориться, заговорил Ярославль. — Под моим руководством было проведено официальное следствие по делу, мною были изучены все обстоятельства. Как, например, сторона защиты может объяснить тот факт, что найденная в куале, языческом святилище удмуртов, кровь принадлежит человеку? Ведь собака, с помощью которой мы проверяли принадлежность крови, отказалась вылизывать миску с ней. Это, знаете ли, наводит на определенные мысли…

— Уважаемый суд, это объясняется очень просто, — ловко парировал оппонента Казань, — собака просто была сытая. Серьезно, если животное не хочет есть, то был ли ему смысл вылизывать дополнительную миску? Нет, я не утверждаю, что все было подстроено заранее, просто… Признаемся честно, ту собаку мы ныне уже не найдем, а факт того, хотела ли она есть, не был зафиксирован должным образом.

— Объяснение принимается. Что на это скажет сторона обвинения?

— Ну хорошо. — Ярослав начинал нервничать. — Как на счет того, что у найденного трупа были похищены голова и некоторые внутренние органы? Опираясь на описания старинных удмуртских обрядов и рассказы местных жителей, я делаю вывод, что отсутствующие части тела были необходимы для совершения жертвоприношения.

— Это также легко объяснить. В данном случае в дело вступает невежество стороны обвинения, использованием им сплетен и домыслов в качестве источников информации, а также неполное знание ею местных обычаев и примет. Дело в том, что, по местным поверьям, когда наступает какая-либо опасность, а, в нашем случае, голод или болезни, следует найти человека, больного падучей и обезглавить его. Якобы, это остановит все беды. Предупреждая возможные вопросы суда о том, относится ли это к удмуртскому язычеству, я отвечу, что нет: это поверье распространено на территории большей, чем место проживания этого народа. Это могут подтвердить многие, в том числе и находящиеся в присяжных. — К тому же, убитый был нищим, что говорит о выборе того, о ком, в общем-то, жалеть некому.