Вода, время и новые тела никогда не утолят старого голода.

Не того, что заставляет Чаровницу вставать по ночам и брести по залитому огнями городу, куда глаза глядят, в поисках новой жертвы. Не того, что крошится на кромке зубов вместе с местью, уготованной Аманде Уоллер.

Этот голод куда старше. Куда сильнее. Он бьется в сердце, запертом на электронный ключ, старом сердце, первом.

— Брат, — шевелятся ее губы, хотя горло не издает ни звука. — Брат…

Джун Мун, в чьем теле обосновалась Чаровница, совсем не понять этой любви. Она же человек, слабый и никчемный. Она состоит из плоти и крови, она роняет слезы, чувствуя себя побежденной. А Чаровница плакать не станет. Боги не плачут, боги не чувствуют боли, страха или сомнений. Когда проживешь больше тысячи лет, куда больше тысячи, внутри останется один только голод. И привязанность к тому, что зародилось вместе с тобой, существовало наравне, правя народами, цивилизациями.

Может, это и есть любовь.

Когда она приоткрывает сосуд, то чувствует знакомый привкус меди на деснах. Сладостный, железный, он обволакивает все горло и возвращает воспоминание о первых поцелуях, которые дарил ей брат на заре времен. Он подарит еще, когда она отдаст ему в ответ свободу.

— Брат, приди ко мне, — шепчет Джун Мун беззвучно. — Приди, и мы будем править вечно.

Она еще помнит ту последнюю ночь перед пленением. Помнит его запах и тепло кожи, насыщенной чужой кровью, помнит остроту клыков, царапавших шею, и сладость поцелуев. А затем пустота. Целая вечность, проведенная в бутылке, пока однажды маленькая глупенькая девочка не открыла ее снова. Наверное, Джун следовало бы взять себе другое имя, куда более подходящее. Пандора.

Но теперь это не важно. Им следует спешить и как можно быстрее вселить брата в новое тело, пока их не нашли, так что Чаровница колеблется лишь на пару секунд. Выискивает из толпы мужчину покрасивее, потому что брат ее любит изящные, дорогие оболочки, следует за ним по пятам, скользит тенью по извилистым коридорам в метро и остается с ним наедине с мужском туалете.

Этот мужчина и правда прекрасен. У него точеные черты лица, внешность, напоминающая о древнем боге, существовавшем еще тогда, когда земля была плоской, и черные глаза. Почти как у ее брата. В такого можно влюбиться. Нет, не так. Такой влюбит в себя кого угодно, когда станет инкубом.

Она смеется, возникая в отражении зеркала, тянет свои руки зазывно и вжимается в горячую человеческую плоть. А затем дает вдохнуть из сосуда. Вот тогда и начинается настоящее волшебство.

Сама Чаровница не помнит свое рождение. Не то, когда луна была громадной и висела над самым горизонтом, закрывая собой две трети неба. То, когда ее приняла в себя Джун Мун, выпила вместе с дымом, вживила в кровь. Тогда она помнила только воду, черную грязь, осыпавшуюся с исцарапанных ладоней, и запах трав.

Но теперь, когда она смотрит, как возрождается ее брат, заполняет собой новую оболочку, а глаза загораются голодным золотым блеском, ей хочется смеяться и плакать одновременно. Теперь они вместе. Снова вместе.

— Я так ждала тебя, брат, — она обнимает его, вдыхая тонкий запах смерти и любви, смешанных в один, какой всегда исходит от инкубов, проводит пальцами по его лицу, дотрагивается до щек, подбородка. Гладит и гладит безудержно, не в силах остановиться. — Наконец мы вместе. Наконец вдвоем.

Он отвечает на ее поцелуи, но он еще так слаб, оголодавший за время заточения, обессиленный.

— Я ждал, пока ты освободишь меня, сестра, — на древнем языке его слова звучат словно музыка. Словно шелест травы и дыхание ветров. — Спасибо.

Они обмениваются приветственными клятвами, напоминая влюбленных, хотя может, так оно и есть.

И пока он еще слаб, она хочет его таким. Наполовину человеком. С мягкой кожей и жарким телом, выкрашенным в золотистый цвет загара. С запахом тлена и похоти на языке. Потому что она и сама наполовину человек.

Она спускает железные завязки, распускает стальной корсет, раздвигает ноги и ласкает себя, глядя только на него. Крохотное замкнутое пространство туалета в метро растворяется во времени, теряется среди других воспоминаний, и теперь Чаровница не здесь. Они на алтаре, залитом кровавыми лужицами, а внизу белеют, распускаясь, цветы обескровленных тел.

— Возьми меня, брат, — умоляет она, приказывает и зовет. Сбивчиво шепчет, оставляя эту просьбу на его губах. Распутывает неудобную, странную человеческую одежду, царапает его соски, прикусывает и оставляет влажные дорожки поцелуев. — Прошу тебя.

Его не нужно просить больше. Он инкуб, питающийся чужими телами, и хотя эта оболочка драгоценная, потому что принадлежит его сестре, он все равно подпитывается от нее. Иссушает жаром и похотью. Насаживает на свой член и задает ритм, направляя и управляя ею.

Они ворочаются, сплетаются телами, вжимая друг друга в прохладный кафель. Напоминают нечто единое, всемогущее. Цельное. Потому что вдвоем они всесильны, они и есть одно божество, способное заставить весь мир упасть на колени. Залить его кровью и запахом тлена.

Но сейчас время для наслаждения. Они объединяют сознания, оставаясь открытыми друг для друга, как раньше. Чувствуют подступающую агонию наслаждения, рожденную внутри древнего разума, но подпитанную человеческой плотью, содрогающейся от приступов оргазма.

Древнее пророчество, гласившее о том, что тьма падет на землю, когда возродится божество в виде брата и сестры, начинает сбываться.

— Теперь мы утопим этот мир в крови. Заставим их поклоняться нам. Они снова будут приносить нам жертвы, слышишь, брат? Мы снова будем править вместе, — обессиленно смеется Чаровница.

— Да, сестра. Снова и вовеки, — ухмыляется под нею брат.

Теперь она снова помнит, почему ей нравятся человеческие оболочки. Они слабые, тонкие, рвутся, словно паутина на ветру. Но только так можно утолить свой голод.

Голод похоти. Любви. Голод одиночества без него.